Хождение за три моря

А потом, помолившись на образа, они уселись за длинный стол, уставленный знакомыми с детства яствами: дымились огненные щи с мозговой косточкой, лоснилась чёрная икра, золотилось заливное из осётра, нежился свиной холодец, млела упарившаяся гречневая каша, подвалившаяся под бочок копчёному окороку мало не с холм величиной. Ах, сладка была медовая сыта, душисты рыбные пироги и ароматно виноградное крымское вино, какое пивали ещё древние греки в Херсонесе.

На встречу нежданно объявившегося земляка собралась вся колония — мужчины, засмуглевшие под южным солнцем, рослые, в косоворотках, стриженные под горшок, голубоглазые женщины в сарафанах, с тяжёлыми косами, царственно уложенными на голове. Все внимали рассказу Афанасия, широко раскрыв глаза, ахая и изумляясь, ибо столь далёкого путешествия ещё ни один русский человек не совершал и никто ничего подобного не видел. А после застолья до полуночи обменивались впечатлениями, поразившими даже их, бывалых людей.

— Ишь ты! Змеи прям по улицам ползают! В две сажени!

— Барбы-то, барбы из кустов выскакивают! О господи!

— Люди-то, говоришь, худые, чёрные, в одних подгузниках?

— И царь обезьянский есть? Мамочки!

— А неприкасаемые — это хто, ась?

Общее заключение было такое: за морем телушка — полушка да рубль перевоз. А в раскрытые окна заглядывали ночь, дышала уютом и покоем, и тёплый ветер наносил от гор чудесные запахи. Всё окружающее воспринималось Афанасием обострённо до самой последней чёрточки, пронзительно, как в детстве, и душу его врачующим нектаром объяла умиротворённость.

Счастье — это покой после бури, радость избавления от страданий, отдохновение после иссушающих забот, а не вечный покой и не беспредельная радость. Рано или поздно всё кончается. Блаженства, испытанное Афанасием в крымском городе Кафе, больше никогда не повторится.

Он прожил в колонии с середины ноября до апреля. Началась весна, пошли в рост травы. По голубой небесной равнине потянулись на север бесчисленные караваны ликующих птиц. Иногда Афанасий целыми днями следил из сада за пролётом птичьих стай, слыша, как на ближних озёрах зазывно кричат отдыхающие гуси. Одевались деревья юной листвой, шумели в травах молодые дожди, весна вливала в тело новые силы, и опять стала манить даль.

При колонии была небольшая каменная церковь, Афанасий молился в ней, и на него с икон глядели строгие лики святых. Но однажды ему показалось, что с каждого образа на него смотрит волхв. Потрескивали свечи, шуршал подле аналоя страницами богослужебной книги священник-грек, а Хоробриту слышался голос старика, словно из-под пола:

— Землю беречь надо, лес охранять... Тебе всё передаю...

Волхв напоминал о долге своему преемнику. А тот, седой, постаревший, стоял на коленях, и слёзы текли по его щекам. Те, кто был в церкви, воспринимали их как слёзы умиления.

И вот появились стрелы. Кто-то невидимый сегодня положил на подоконник седьмую стрелу, напоминающую о возмездии.

Только несколько человек из числа русских жили в колонии постоянно, охраняя склады, торгуя на рынках, остальные бывали здесь наездами, привозили и увозили товары, закупая их большими партиями у местных торговцев. Зимовали они обычно в колонии, а ранней весной опять отправлялись в путь. Дорог было три: по Днепру, по Дону или сухопутьем по Дикому полю. И все три опасные из-за степных разбойников. Но самым опасным считалось плавание по Дону, излучина которого в шестистах верстах от устья близко подходила к излучине Волги как раз напротив Большой Орды. В два перехода волжские татары достигали Дона и затаивались в засаде. Здесь редкое судно не бывало ограбленным.

— Вниз по течению ещё ничего, тёмной ночи дождёшься — проплывёшь, — объяснял Афанасию Гридя Жук, бывший тоже приезжим. — А вверх на вёслах — верная смерть! Тож и по Днепру: вниз — благодарь, а вверх — тяжко. Ежли ветра нет, хоронись в затоне или греби! А много ли нагребёшь, коль судно гружёное? А тут степняки наскочили — отбивайся! Пока стрелы пускаешь, паузок вниз сносит. Бывало, что и в обрат возвращались. Диким полем идти — собирай великий караван аль малый. Великим — есть надежда отбиться, а малым легче схорониться. Ничего-о, друже, Бог не выдаст, свинья не съест! Скоро отправимся в Москву, вот только дождёмся моего дружка Степана Дмитриева, он из Подолии должен вернуться. Да и с Кокосом желательно б повидаться до отъезда, тот в Кырк-иер отправился, в ставку крымских ханов, ещё в ноябре, да упросил его Никитка Беклемишев сватать дочь манкупского[198] князя Фёдора за сына государя нашего Ивана Молодого[199]. Кокос, видать, из Кыркиера в Манкуп наладился.

Как быстро летит время. Когда Афанасий покидал Москву, царевич Ванятка был отроком. А сейчас ему, стало быть, восемнадцать годочков. Странно, что невесту ему выбирают из столь незавидного рода. Гридя сказал, что на этом настояла Софья.

— Ванятко-то старший сын государя, значит, прямой наследник отцу, а для Софьи он чужой, ей терпеть такое не мочно, она хитрющая, своим детям дорожку к престолу торит![200]