Хожение за три моря Афанасия Никитина 1466-1472 гг.

Преемник Ивана, Борис Александрович, начавший свое правление «поиманием» кашинского князя (и тем окончательно ликвидировавший постоянно больной кашинский вопрос), держится во внутренних отношениях в пределах своей Твери прямым «самодержцем», «царем-государем» и первый официально пускает в ход позднейшую московскую формулу: «волен, кого жалую, кого казню» - применительно к своим «дядем, братьи и племени князем». Но во внешних делах он проявляет величайшую осторожность. При нем разыгрывается кровавая борьба за власть в Москве между членами московской княжеской династии, и твердой опоры он ищет в союзе с дедом своим Витовтом. Но он тщательно избегает искушений, какие ставит перед ним развитие московских событий. Поддерживая литературно культ Михаила Александровича, сам он не становится на его путь. Предоставляя на своей территории убежище для борющихся в Москве сторон, он определенно отклоняет какие-либо комбинации с изгнанным из Москвы митрополитом Исидором, обратившимся в Тверь первым делом, и берет на себя даже роль представителя православной Руси на Феррарском соборе, где занимает резкую противоуниатскую позицию. В Твери предпринимается работа по изготовлению агитационного материала на тему о русском царе-самодержце, защитнике православия Борисе. Но на деле он не использует нескольких случаев захватить Василия II Московского и самому активно вступить в борьбу за великокняжескую власть в свою пользу. Если и есть его участие в ослеплении Василия, то оно было скрыто в глубокой кулисе. Зато после ослепления он оказывает Василию решительную поддержку всеми своими средствами, делая ставку на договор о будущем браке московского наследника Ивана Васильевича со своей дочерью, и кончает переходом от союза с Казимиром литовским к тесному оборонительному союзу против всех, и Литвы в том числе, с московским великим князем, когда положение того сделалось для этого достаточно прочным. И в придворном тверском летописании затрачено было немало литературных усилий, чтобы растрогать читателя картиной верной дружбы и союза любви, связавших тверского Бориса с московским: Василием.

Таким маневрированием в стиле дипломатии, выросшей в Твери в эпоху восточноевропейских компромиссов и накопления сил, Борис даже и не отсрочил, по существу, конца своего «государства». По смерти отца (в 1461 г.) сын Бориса, Михаил, имел уже дело с иной совсем обстановкой - эпохи крутых решений и больших дел в безостановочной стройке централизованного Московского государства и национальной борьбе на восточноевропейской равнине. И отманеврировать от закономерно приходивших здесь сроков было никак нельзя: с присоединением Новгорода к Москве в 1471-1478 гг. (при участии тверских же сил!) падал всякий политический смысл существования балансирующего буферного тверского княжества в московской государственной национальной системе. Единственная же оставшаяся для Твери альтернатива - включения в систему Литовско-Русского государства - на деле оказалась неосуществимой: она была не по силам для Литвы в эту минуту, да не нашла она сторонников и в тверских общественных кругах, кроме разве самого Михаила, спешно эмигрировавшего в Литву накануне входа московских войск и московского наместника в деревянную Тверскую крепость и деревянный же великокняжеский двор (в 1486 г.).

VIII

Доживи Афанасий Никитин до этого события, едва ли бы он оплакивал судьбу тверской

своей «родины». Если судить по его записям, в которых он не помянул о ней ни разу, русские люди его типа обладали (в середине XV в.) более широким политическим горизонтом, в соответствии с крепко, веками сложившимся у них национальным, общерусским мироощущением, - и, обращаясь мыслью к родной Русской земле, - умели выразить его одним единственным словом: «Русь». А «москвичи» и «тверичи», в обществе которых пустился в путь Афанасий, превращались под его же пером в «русаков», как только являлась ему необходимость отличить тех и других, например, от «тезиков».

Если по тексту Афанасиева «Хожения» не прошла московская редакторская рука и именно авторскому замыслу Афанасия принадлежит идея посадить в одно «судно» ровно-ровнехонько «6 москвичь» и «6 тверичь», то в этой литературной симметрии историк волен одинаково видеть - либо отражение действительного обычного и типичного соотношения тверского и московского участия в восточной гостьбе, либо след тверского пристрастия автора к своим землякам, ничем де не уступавшим московской половине «русаческого» рода. Но последнее означало бы только то, что Афанасий не утратил способности различать, при случае, своих земляков от своих соотечественников - не больше.

Купеческое сознание Афанасия Никитина проявилось в его записках достаточно отчетливо. Если ты ограблен в пути и хочешь вернуться «до Руси», пишет он, - соображай: «у кого что есть на Руси», тот возвращайся смело «на Русь»; но если «кой должен», т. е. вошел дома в долги в расчете на прибыток в дальней гостьбе, - ступай куда хочешь («куды очи понесли») «работать», только не возвращайся «на Русь» с пустыми руками.