Хозяйка Мельцер-хауса

– Если этого будет мало, я могу принести еще, госпожа, – предложил Блиферт, обрадованный похвалой. Он дольше всех служил на вилле, был свидетелем свадьбы Иоганна и Алисии Мельцер три десятилетия назад, на его глазах подрастали их дети. – Можжевельник разрастается, и этот проклятый терновник вообще невозможно уничтожить…

– Я думаю, этого будет достаточно, – сказала Элизабет. – В этом году, к сожалению, не получится поставить большую ель в зале, но вместо нее мы развесим гирлянды и сделаем разные композиции из веток.

– Вот если бы Густав мог помочь. Вдвоем мы бы легко срубили большую ель и принесли в зал, но одному мне не справиться, – признался Блиферт.

– Конечно, – кивнула Элизабет. Без пальто, которое она не успела накинуть, она совсем замерзла. – Но небольшую ель вы сможете принести? Мы бы поставили ее наверху.

– Ну, конечно! – воскликнул Блиферт. – Елка в красном салоне каждый год была сюрпризом для ваших родителей, так ведь? Это первое Рождество без младшего господина…

– К сожалению, да. Однако у нас нет причин жаловаться, потому что многим в нашей стране живется намного хуже. Большое вам спасибо, господин Блиферт.

Он кивнул и зашагал по заснеженной парковой дорожке к своему дому. Элизабет отогнала нахлынувшую грусть и вместе с Эльзой и Августой потащила хвойные ветки на кухню, где из них собирались смастерить рождественские композиции. С Элеонорой Шмальцлер она обговорила, как разместить украшения таким образом, чтобы они были хорошо видны всем больным, но в то же время не мешались в проходе.

– Широкую гирлянду следует разместить на лестничной площадке, госпожа, – размышляла Шмальцлер. – Ее надо прикрепить к перилам и завязать на ней красные банты.

– Хорошая идея! Над дверьми тоже можно повесить гирлянды. И какую-нибудь красивую композицию поставить на стол в центре зала.

Элеонора Шмальцлер засомневалась и покачала головой.

– Стол все-таки нужен для раздачи еды.

– Ну, мы будем осторожнее, и все будет хорошо!

– Главное ни в коем случае не вешайте гирлянды возле кроватей больных, госпожа. Потом иголки начнут осыпаться.

– Да, мы это учтем.

Элеонора Шмальцлер быстро ушла, и Элизабет проследовала в лазарет: новые пациенты должны были прибыть в одиннадцать часов. Со списком и карандашом в руках она уже была готова принять их и лично все проконтролировать. На днях к ним поступил раненый, чьего имени не было в списке. Произошедшее оказалось безобидной ошибкой, но подобное нельзя допускать: ведь это вполне мог быть английский шпион или сбежавший военнопленный.

Элизабет была рада спокойной и рассудительной манере, с которой экономка выполняла непривычную для нее работу в госпитале. Ее саму все чаще одолевали противоречивые чувства, она была вынуждена тщательно скрывать от остальных сомнения и страх. Элизабет совсем иначе представляла себе работу медсестры, милосердной и благословенной. Сестра для раненого как ангел. Раньше ей никогда не приходило в голову, насколько отвратительной может быть эта работа и как сильно она изменит ее представления о стыдливости. Действительно, работа в лазарете вынуждала забыть о строгих нравах, в которых воспитывались благородные девицы. Еще тяжелее для нее было смотреть на чужие страдания, ей было трудно утешать тогда, когда утешение было бессмысленно, или давать другим надежду, в то время как надежда и вера со временем покидали ее саму.

Она ходила между кроватями, выслушивала просьбы, жалобы, подбадривала то одного, то другого больного. Перед дверями террасы поставили два стола, за которыми выздоравливающие могли сидеть, болтая друг с другом, писать письма и наслаждаться прекрасным видом на заснеженный парк. Сейчас тут сидели один молодой фельдфебель из Берлина, погрузившийся в чтение, и два солдата, с воодушевлением рассказывающие о своем опыте общения с молодыми француженками.

«Как просто они выглядят», – подумала Элизабет, и сама удивилась этой мысли. Большинство из них носили только брюки и верхнюю рубашку, многие мучились с перевязками, только офицеры предпочитали надевать форменную куртку даже в госпитале для того, чтобы их приветствовали как полагается, по всем правилам. Все-таки все они были солдатами немецкой армии, которой вскоре предстояло завоевать Европу. По крайней мере, если верить тому, что Клаус постоянно повторял в своих немногочисленных письмах.

Ах, Клаус! Если в начале войны он еще находил для нее несколько ласковых слов, то теперь его сообщения ограничивались только его собственным положением, его просьбами (о теплом белье, плаще, шерстяном одеяле и т. д.) и несколькими сухими фразами о грядущей победе отечества. В конце всех писем стояло неизменное: «Твой любящий супруг».