Хозяйка Мельцер-хауса

Раньше Элизабет старалась описывать ему жизнь на родине в веселых красках и всегда писала о надежде, что он скоро снова будет рядом с ней. Однако, поскольку он почти не отвечал на эти строки, она теперь ограничивалась короткими, деловыми сообщениями. «Все дело в долгой разлуке, – думала она. – Это отдаляет нас друг от друга. Возможно, он не хочет делиться со мной какими-то страшными переживаниями. Когда мы снова будем вместе, все станет по-другому. Тогда мы найдем решение финансовых проблем и, может быть – с Божьей помощью, как всегда говорит мама, у нас будут дети. Некоторым парам приходится ждать долго. И часто чудо происходит именно тогда, когда они уже потеряли всякую надежду».

Она помогла раненому выпить мятный чай из чашки с носиком, а затем отправилась на кухню. Естественно, Элеонора Шмальцлер давно согласовала недельный план с Брунненмайер, но Элизабет все равно хотела услышать, как обстоят дела с продуктами. Их не хватало по всей стране. До войны, в мирное время, никто бы не поверил, что голод наступит не только в кварталах бедняков, но и домах состоятельных семей. Картофель сгнил еще на полях, в сырую осень погибла добрая половина годового урожая, и все это произошло в такое тяжелое военное время! Вместо картофеля выдавали репу, которой прежде кормили скот. Это стало последним спасением для голодающих. Не хватало муки, жира и молока, а нормы выдачи хлеба по талонам на питание становились все меньше и меньше. Лучше других жилось крестьянам: несмотря на обязанность отдавать часть продуктов, они тайком припрятывали для себя лучшие кусочки сала и сливочного масла. Посылки из Померании, к большому огорчению Мельцеров, также приходили редко – вероятно, по пути они попадали в другие руки, и непонятно, как это объяснить. К счастью, такие учреждения, как лазареты, получали специальные пособия, так что питание раненым было обеспечено.

На мгновение Элизабет остановилась перед кухонной дверью, осматривая дверной проем и размышляя, хватит ли двух гвоздей для рождественской гирлянды, и тут она услышала фразу, которая привела ее в замешательство.

– Что, он бесплоден? Да это курам на смех. Ты когда-нибудь внимательно смотрела на Лизель?

– Лизель? Ах, ты имеешь в виду малышку Августы. Да ребенку три года – что тут можно узнать?

Элизабет все еще стояла у двери, хотя ей было жутко неудобно подслушивать разговор двух медсестер, у которых был перерыв на завтрак. О ком там шла речь? Пожалуй, о садовнике Густаве Блиферте, который сейчас был на войне. Муж Августы и отец маленькой Лизель. Между прочим, она была ее крестной матерью.

– Просто ты не знаешь майора так, как знаю его я. Моя мать была няней у баронессы фон Хагеманн – я уже тогда успела познакомиться с этим бравым господином. И тоже могла бы взять его в оборот не хуже, чем Августа…

– А Августа как смогла?

Молоденькая медсестра – это была Герта, ужасная злюка – начала тихонько хихикать, а потом заявила, что Августа еще та прожженная лиса.

– Положила кукушкино яйцо в гнездо бедному Густаву, но он хороший парень и не стал заморачиваться по этому поводу.

– Уж не хочешь ли ты сказать, что девочка от майора?

– Да, разумеется. Незаконнорожденная, от красавчика Клауса.

– Ах, вздор. Ничего не вижу в малышке от…

– А я знаю, что говорю.

– Тихо, повариха идет. У нее ушки на макушке. Даже если она делает вид, что ей нет никакого дела.

Элизабет словно вся оцепенела внутри. Она повернулась и направилась в сторону лазарета. Что за злая клевета. Подлое вранье. Надо призвать ее к ответу. Запретить ей распространять подобные гнусности. Даже ради Августы. Августа… Она тогда утверждала, что ребенок от Роберта, тогдашнего камердинера. Ну конечно же – Роберт был отцом маленькой Элизабет, хотя он клялся тогда всеми святыми, что это не он. А если все-таки…

Есть мысли, которые лучше не додумывать до конца. И тем не менее. Если Августа тоже с…

– Фрау фон Хагеманн? Пожалуйста, простите, если я вас задерживаю. Винклер мое имя. Себастьян Винклер. Я был пациентом в госпитале. Может быть, вы помните?

Рослый, коренастый мужчина стоял напротив, робко глядя на нее сквозь круглые стекла своих никелированных очков, и улыбался. Тогда же она одолжила ему «Одиссею» в переводе Фосса, и в греческом оригинале тоже. Для него это было откровением, и он был искренне благодарен.

Элизабет пыталась вспомнить. Боже мой, почему она не помнит… Как неловко. Она посмотрела на его ноги – и ее осенило. Правая нога ампутирована из-за гангрены.

– Ну конечно же. – Она улыбнулась. – Как нога?

Он выдвинул вперед правую ногу, а затем снова убрал ее.

– С протезом все в порядке, но вот с раной время от времени проблемы. Со временем это должно пройти.

– Ну, вот видите, – сказала она, улыбаясь. – А вы тогда боялись, что больше никогда не сможете ходить.

– О, да я скачу, как белка. Только помедленнее.

Они оба посмеялись, его черный юмор был трогательным. В сущности, ему было намного лучше, чем тем бедолагам, у которых пострадала голова, или тем, кто потерял зрение.