Христос приземлился в Гродно (Евангелие от Иуды)

– Это он иное имеет в виду, – Кристофич обратился к толпе, словно включая её в то, что должно было произойти. – Он хочет сказать, что философы и те, кто пишет, опрокидывают трон Христа, чтобы затем опрокинуть трон Цезаря. Вот чего он не любит. До Христа ему – э-эх!

Толпа окаменела от ужаса. Кристофич, не испугавшись своих слов, произнес с усмешкой:

– Кто может быть против слов «любите ближнего»? Я – нет!

В толпе послышался вздох облегчения. До последней ереси, до отрицания Бога, не дошло. Да и Кристофич был далёк от этого.

– Но посмотрите, как понимают эту любовь те, что смердят с головы. Христос переубеждал, доказывал, но никого не судил и не убивал. А они? Все они?

– А я тебе говорю, что лютеране лучше! – крикнул из толпы какой-то тайный поборник нового учения.

– Так же, как одна куча навоза лучше остальных. Нет лучших! Разве он не проклинает тех, кто говорит о равенстве? Что, Лютер не христианин? А мужицкий Тумаш[133]? Что, Хива не иудей? А те, кто кричал, чтоб его побить камнями, кто они? Турки? Что, Вергилий Шотландский не католик? Вальдо не католик? А те, что сжигали их, они кто? Язычники? Магометане – магометан! Иудеи – иудеев! Христиане – христиан! Свои своих! Церкви воинствующие! Вам повторяю, сыны мои. Всегда так, когда рыба смердит с головы.

– Клирик, – с угрозой проговорил кардинал. – Ересь несёшь сравнением тем. Давно надеялся на костёр?

Альбин только крякнул:

– До костра ли сейчас? Вот придёт тот, кто приближается к городу, и пошлёт на него прежде всего вас, а потом, за компанию, и меня. Кто знает, не будет ли правды в этом его поступке.

Лотр видел: люди стоят вокруг него стеной. С еретиком ничего нельзя поделать: будет бунт, будет хуже. Он уже сожалел, что влез в диспут, но и оставить поле боя за подстрекателем, даже невольным, не мог. Приходилось спорить.

– Какая же правда в уничтожении сыновей веры? – почти ласково осведомился он.

– Сыновей веры? – тихо переспросил францисканец. – Были мы сыновьями веры. Сейчас мы – торговцы правдой, и само существование наше на белорусской и всякой другой земле – оскорбление Пану Богу. Торгуем правдой. Судим правду. Повторяю: Христос не домогался суда и не имел его. Как же Он мог дать в руки наместникам Своим и прочей шатии то, чего не имел сам?

– Изменились времена, фратер.

– Ты хочешь сказать, что Богочеловек, крича не о суде, а о справедливости, кричал так только потому, что не имел силы? И что, как только приходит сила, надо не кричать о справедливости, а душить её?

Лотр смутился:

– Вовсе не так, но одно дело христианин времён Нерона, и совсем другое – наших времён. Первый боронил, второй – удобряет.

– Что удобряет? – наивно спросил фра Альбин. – То, о чём говорил Бог?

– Да.

– Бог говорил о скромности и бедности – мы прибираем к рукам церковное и мирское имущество, присваиваем труд простых. Бог не знал плотской любви, хотя все Его любили, – нас не любит никто, но мы кладём распутниц на ложе своё и силой тащим на него честных девушек и замужних женщин. Он накормил народ – у нас голодные подыхают у дверей, в последнюю минуту свою слыша шум попойки. Бог отдал кровь Свою – мы торгуем причастием. Грязные сластолюбцы, сыны блудилища, Люциферы – вот кто мы!

Он замолчал на минуту.

– Так значит это удобряет судом и казнями современный христианин? Как мы станем перед обличьем Бога? Пьяные, грязные, с кистенём в руке и награбленным золотом в торбе, со шлюхами, с мёртвыми младенцами на дне церковных прудов. Думаете, они не покажут пальчиками на своих отцов и одновременно палачей?! И как Бог разберётся в вашем своячестве, если вы сами в нём не разбираетесь, паскудники, ибо спите с матерями своими, тётками, сестрами, дочерьми, и племянницами, и с дочерьми этих дочерей от себя и от других, так что, наконец, сам сатана не разобрался бы, кто там кому в каком своячестве свояк, и сами вы в конце концов делались отцами себе самим и сыновьями самих себя. Мы жили и роскошествовали, зная, что такое трезвая критическая мысль, а став сыновьями догм, вместе с вами превратились в быдло, ибо ещё святой Иероним сказал: нигде не найти этакого быдла, фарисеев, отравителей, как среди служителей веры и властелинов. И это правда, ибо во время мессы вы качаетесь пьяные на ступеньках алтаря и возводите в святые шлюх, очевидно, чтобы праведникам в раю было немного веселей.

Глаза брата Альбина лихорадочно, светоносно блестели, рот дрожал от гнева, сдвинутые брови трепетали.

– Будьте вы прокляты, лжецы! Сдохните от дурных болезней, как и подыхаете, гниль! Вы, растлители чистых! Вы, палачи честных! Монастыри ваши – питомники содомитов и могилки некрещёных душ. Проклятие вам, ночные громилы, вечные исказители истины, палачи человека! Идите к такой матери… да нет, женщины не имут греха, если на свете существуете вы, идите к дьяволу, мерзавцы! Дармоеды, паразиты. Содом и Гоморра, грабители, убийцы, содомиты, злодеи. Да испепелит вас гнев Божий и человеческий!

Брат Альбин утратил власть над собой, но не над мыслью. Мысль кипела, бурлила, убивала, жалила, жгла.