Хроники Герода

Но было и другая сторона. Гораздо более глубокая. Что-то было в самой фигуре Ирода, что притягивало старого историка, что-то, что он хотел бы видеть в себе, но не смог найти. Было что-то в неистовом, неуемном идумейце, идущим сквозь беды и удары судьбы к своей цели, что-то, что роднило его и Флавия. Что? Сразу и не сказать. Но оно было.

Иосиф посмотрел на стену таблинума, где был нарисован закат над морем, бегущий по волнам корабль. Он вспоминал. Вспоминал все, что знал и слышал о встрече Ирода и Августа. Известно о том не очень много. Они встретились, но Ирод не стал оправдываться. Он честно сказал, что считал и считает Антония своим другом. Но Август не только не казнил гордого иноземца, но обнял его и назвал своим другом. Почему? Может потому, что уже начал свою игру под названием «милость, мир и общее прощение»? Великий Август играл всю жизнь. Он был не столько великий полководец или правитель, сколько великий актер. Вот Ирод и попал на первый акт новой драмы. Впрочем, какая разница? Мы, потомки можем только гадать, о чем думал Август? Известно одно, ехавший на расправу царь Иудеи, вышел от владыки мира в новом блеске и славе. Это и стоит написать. Остальное потомки додумают сами. Пальцы уже привычно выводили:

«Приехав в город, он снял диадему, но остался во всем прочем царском убранстве своем. Когда ему удалось добиться аудиенции, он в полной мере выказал всю свою неустрашимость, а именно не прибег, как то делается обыкновенно в таких случаях, к просьбам и не выказал ни малейшего опасения за все совершенные им проступки, но безбоязненно дал отчет во своих поступках. Он рассказал Цезарю о своей большой дружбе с Антонием, о том, что он не участвовал в его походах, так как сам был вовлечен в борьбу с арабами, но что он посылал Антонию деньги и хлеб. Этого было, впрочем, слишком мало, что он сделал для Антония, потому что, по его мнению, тот, кто объявляет себя чьим-либо другом и видит в нем своего благодетеля, должен всеми силами души и тела, насколько это в его власти, поддерживать друга. Хотя он (Ирод) и оказал, таким образом, Антонию меньше услуг, чем бы следовало, он все-таки очень доволен дальнейшим образом своих действий относительно его, а именно он не покинул Антония после поражения его при Акции и не перешел на сторону того, которому теперь улыбнулось счастье».

В самом деле, удивительно. За менее дерзкие слова Октавиан казнил людей. А тут было полное прощение и приятие. Может быть, свою роль сыграло заступничество близкого в тот момент к Августу Квинта Дидия? Трудно сказать. Флавий вновь склонился над текстом.

«Если ты теперь в гневе на Антония, поставишь мне в вину мое к нему расположение то я не только не стану отрекаться, но не задумаюсь еще раз открыто подтвердить здесь мою приязнь к нему. Если же ты, оставя его в стороне, посмотришь, каков я к своим благодетелям и каков я в дружбе, то у тебя доказательство налицо в виде совершенных мною деяний. Если переменилось имя, из этого еще не следует, чтобы моя дружба пошатнулась к тому, кто является заместителем и преемником моего друга. Такими словами, в которых ясно звучала полная независимость. Ирод без труда склонил на свою сторону Цезаря, человека, отличавшегося благородством духа, так что то, что представлялось первоначально поводом к обвинениям, теперь вызвало благоволение к нему императора. Вместе с тем последний вновь венчал Ирода царским венцом и просил его об одном лишь: быть с ним так же дружным, как дружен он раньше был с Антонием».

Флавий остановился. Стоит ли писать про слухи о казни Ирода, что носились по Иудее, пока царь представал перед Августом на Родосе? Пожалуй, нет. Это не так важно для истории. Хотя рассказы о них и печальных последствиях, к которым они привели, дошли и до его времен.

* * *

Марьямна старалась взять на себя, как можно больше забот. За ними как-то отодвигалось огромное горе и одиночество, обрушившееся на нее. Не уходило, но переставало постоянно колоть в грудь, терзать сердце и выжимать из глаз новые потоки соленой влаги. В один из дней в Ерушалаим вернулась ее мать, Александра, не выдержавшая жизни «среди дикарей». Сначала Марьямна обрадовалась возвращению Александры. На какой-то миг показалось, что с этим возвращением начнет восстанавливаться ее прежний мир. Но эта мысль развеялась необычайно быстро.