Хватит врать

Под стихающие ноты этой песни я и вижу Тома. Да, вдруг оказалось, он тоже тут, в центре комнаты, а я и не заметил, как он вошел, но теперь он заполняет все пространство, натягивает его на себя, оно свелось к одному-единственному измерению; клянусь, над всеми остальными будто разом погас свет, по крайней мере, они мгновенно погрузились в темноту. (Мне вспоминается сцена из кинопроб Джеймса Дина к фильму «Бунтарь без причины»: молодежь собралась в комнате, все привлекательны, лучатся здоровьем и стоят плечом к плечу, как на одной картине Эль-Греко, а потом в комнату входит Джимми; он появляется в кадре – ростом ниже всех, сутулый, в очках, с насмешливой улыбкой, но дальше мы видим только его, остальные перестают существовать; возможно, я преувеличиваю значение этой сцены и что-то в ней домыслил, но я уверен, что человек может затмевать всех остальных одним фактом своего присутствия, от которого у нас перехватывает дыхание.)

Моя первая реакция – удивление и даже сильнее: ступор. Я не ожидал его увидеть. Не знал, что он – в числе приглашенных (впрочем, с чего бы мне стали об этом сообщать? и кто?). Когда я с ним виделся накануне, он не упоминал об этом дне рождения (но ведь, в конце концов, он ничего мне и не должен; это в основе наших отношений: никаких обязательств). Я и сам ничего ему не рассказывал. Если бы мы знали заранее, очевидно, кто-то из нас бы не пошел. Честно говоря, я вообще не ожидал, что он может оказаться на подобном мероприятии. Он такой нелюдимый, так не любит всяких молодежных гулянок и кажется совсем чужеродным в подобном интерьере. Как что-то несуразное. Совсем не в своей тарелке.

Он меня еще не заметил. Он еще не пытается выглядеть каким-то специальным образом и даже ни о чем не подозревает, держится абсолютно непринужденно и бесхитростно. Он затягивается сигаретой, оглядывается по сторонам, к нему быстро подходит приятель, которого я уже видел, из одного с ним класса, пожимает ему руку слегка небрежно, как ведут себя только с настоящими друзьями, которым ничего не нужно доказывать. Тут я задумываюсь об этом мире, в который я не вхож, о братстве, которое он выстроил с другими и где для меня нет места, и еще о его повседневной жизни, в которой я не участвую. Все это воплощено в его друге, их рукопожатие – символ той жизни. А я – мир невидимый, тайный, ирреальный. Обычно эта особость меня радовала. В тот вечер она причиняет мне боль.

Потому что, хотя порой между нами – ошеломляющая близость, такая, что ближе невозможно, все остальное время мы как будто вообще не знакомы, абсолютная отдельность: согласитесь, такая шизофрения сведет с ума даже самых уравновешенных. А я не из самых уравновешенных.

И этот ужас, когда нельзя показаться вместе. Ужас, который в этом конкретном случае усугублялся необходимостью – к тому же неожиданной, – находясь в центре сборища, вести себя как чужие. Ужас – быть не вправе демонстрировать свое счастье. Дурацкое слово, да? У других-то это право есть, и они вовсю им пользуются, без всяких ограничений. И от этого делаются еще счастливее, просто раздуваются от гордости. А нам остается скрываться, скукоживаться в нашей запретности.

И эта мýка, когда не можешь ни о чем рассказать, обязан хранить тайну, и проклятый вопрос, как бездна под ногами: если мы об этом не говорим, как доказать, что оно вообще существует? И когда-нибудь, когда наша история уже закончится, а она ведь не может не закончиться, никто не сможет доказать, что она вообще была. И одно из главных действующих лиц (он) сможет, если захочет, вообще всё отрицать, возмущаться, как можно выдумывать такой вздор. А другой (я) сможет этому противопоставить только свое слово, а оно не так уж весомо. Это слово не прозвучит никогда. Да, я никогда не рассказывал об этом. Только сейчас. В этой книге. Впервые в жизни.

Таковы мои ощущения к тому моменту, когда ему на шею вдруг бросается девушка. Она вышла из тени и норовит вторгнуться в его свет. И делает это так решительно, энергично и вдобавок так непосредственно. Эта непосредственность меня ранит, потому что в ее жесте заметна не только импульсивность – он выглядит искренним. Тома, конечно, слегка удивлен, он в замешательстве, но поддается, принимая как должное эту вольность, это объятие. Целует ее в ответ. Я мог бы увидеть здесь всего лишь женский вариант проявления приятельских чувств, вроде рукопожатия, которое я только что наблюдал, но охватившая и переполнившая меня ревность заставляет воспринимать эту сцену совсем иначе.