Хватит врать

Что было еще в ту зиму, а потом – в ту весну? Жан-Мари Ле Пен впервые проводит «Час истины». Он заходит в студию телеканала «Антен-2» вместе с Франсуа-Анри де Вирье под музыку из песни Пола Маккартни «Живи и дай умереть другим» с таким видом, будто он уже выиграл выборы. Олимпийские игры проходят в Сараево, в Югославии. Еще существует такое понятие, как Югославия. Это шесть республик, пять национальностей, четыре языка, три религии, два алфавита и одна-единственная партия – как любил повторять Тито, который покоится в белградском мавзолее под названием «Дом цветов». Страна еще не раздроблена, но коммунизм уже агонизирует. Перрина Пелан выигрывает две медали в соревнованиях по горным лыжам. Я вспоминаю ее детскую физиономию, короткую стрижку. Дэвид, мальчик в пузыре, умирает в двенадцать лет. Он родился с тяжелым комбинированным иммунодефицитом и был обречен на гибель в первый год жизни. Родители решили заключить его в стерильный бокс. Он стал своего рода подопытным кроликом под объективами направленных на него камер. Неудачная пересадка костного мозга оборвала его трагическое существование. Шахтеры в Англии объявляют забастовку. Еще неизвестно, что она продлится год, приведет к нескольким жертвам, даст толчок к созданию группы The Clash, неизвестно, что забастовщики вернутся к работе, так ничего и не добившись, потому что Маргарет Тэтчер задавит рабочее движение. Во Франции сотни тысяч человек выйдут на улицу, чтобы защитить частные школы, которые они называют «свободной школой». То, что каждый присваивает это прилагательное и приспосабливает его к своим нуждам, выводит меня из себя. У меня просыпается политическое сознание. Индира Ганди отдает приказ о штурме Золотого храма в Амритсаре, она посылает танки на это святилище сикхов, и ее убьет сикх несколькими неделями позже. И, конечно, появляется СПИД. Болезнь, которая отберет у нас нашу беспечность.

Я написал слово: «любовь». А собирался на самом деле использовать другое.

Как минимум потому, что это ведь странное понятие, любовь; его трудно определить, очертить его рамки, дать четкую формулировку. Существует столько разных градаций любви, столько вариантов. Я мог бы удовольствоваться утверждением, что просто подчинен (и совершенно точно, что Т. отлично умел на меня повлиять и заставить слушаться), или очарован (он, как никто другой, умел привлечь, завоевать, обольстить и даже околдовать), или в ступоре (он часто вызывал нечто среднее между озадаченностью и смятением, ставил все с ног на голову), или соблазнен (он поймал меня в свои сети, пустил пыль в глаза и забрал себе), или увлечен (а я был до глупого наивен, мог размечтаться на пустом месте), или даже ослеплен (я отметал в сторону все, что меня смущало, преуменьшал его недостатки, а достоинства превозносил до небес), сбит с толку (я ведь стал уже не совсем самим собой), и тогда все это носило бы уже менее приятный характер. Я мог бы объяснить, что это всего лишь увлечение, что я просто позволил себе некую «слабость» – достаточно расплывчатая формулировка, подходящая для чего угодно. Но это была бы просто игра словами. А правда, голая правда, состоит в том, что я был влюблен. Лучше уж сказать начистоту.

И все же я задумался, не могло ли все это быть выдумкой. Вы ведь уже знаете, я выдумывал постоянно и выдумки эти были настолько правдоподобны, что в результате в них начинали верить (а порой я уже и сам не мог сказать, где правда, а где ложь). Позже я сделал это своей профессией, я стал писать романы. Но мог ли я нафантазировать себе эту историю? Мог ли раздуть эротическую зацикленность до великой страсти? Да, такое возможно.

В июне мы сдаем выпускные экзамены. В июле из вывешенного на черной доске списка узнаём, что мы их сдали. Я радуюсь, как и положено в таком случае. Тома бурчит, разыгрывая недовольного брюзгу: ну ты же не думал всерьез, что можешь не сдать, правда? И не будешь мне рассказывать, что волновался, ища свое имя в списке? Ты небось даже заранее был уверен, что все сдал на отлично? Я говорю, это же не мешает радоваться, все равно ведь такое счастье, что всё позади, что теперь нас ждет лето.

Я не понимал, что экзамены – конец нашей истории

.

Точнее, я наотрез отказался об этом думать, уперся и не желал знать. Я стер из памяти ту запредельную ужасную фразу, что он сказал уже в первый день: потому что ты уедешь, а мы останемся.

(Оглядываясь назад, я себе удивляюсь. Как я, такой рациональный, такой прагматичный, умудрился закрыть глаза на то, что ясно как день, – ведь было очевидно, что дело идет к финалу. Можно предположить, что я не хотел, чтобы эта боль захлестнула меня заранее.

Впрочем, дальше я буду поступать так же с предсказуемыми смертями, ожидаемыми уходами: буду вести себя так, словно жизнь продолжится; накануне гибели моих друзей я буду говорить с ними, словно их ждет будущее, даже видя их исхудавшими, бессильными, простертыми на смертном ложе; и, когда мне объявят об их кончине, для меня это станет ужасной неожиданностью, откровением.)