Хватит врать

Ревность для меня не совсем неизведанное чувство, но все же довольно нехарактерное. Чувство собственничества мне чуждо, я не считаю, что можно присвоить права на другого человека, и вообще не считаю тут применимым понятие собственности. Я в высшей степени уважаю свободу каждого (вероятно, потому что не потерпел бы, чтобы покушались на мою). Я также способен, как мне кажется, на разумность и даже отстраненность. Во всяком случае, эти качества мне приписывают, уже в моем юном возрасте. Обычно я не веду себя как завистник, и отвратительная агрессивность отдельных мегер мне всегда казалась постыдной. Но все мои прекрасные принципы рухнули в одну секунду – в ту, когда девушка бросилась на шею Тома.

Потому что эта сцена – свидетельство жизни, прожитой без меня. А меня она отправляет в пустоту и небытие так жестоко, как только можно себе представить.

Потому что она показывает то, что обычно было от меня скрыто.

Потому что она рассказывает о привлекательности этого угрюмого парня и о том, сколько предпринимается попыток к нему приблизиться.

Потому что она предлагает опешившему и раздираемому противоречиями парню – выбор.

А вообще-то я просто не мог вынести мысли о том, что у меня могут его похитить. Что я могу его потерять.

И вот я, несчастный идиот, узнаю, как обжигает любовь.

(А когда тебя уже один раз обожгло, тебе страшно потом начинать заново, боишься новой боли, отстраняешься от этого ожога, чтобы избежать страданий; годами этот механизм будет определять мой выбор. Столько потерянных лет.)

Сразу после этого объятия Тома оборачивается в мою сторону (не надо усматривать здесь никакой причинно-следственной связи, никакого проявления бессознательного, это просто случайность, и оборачивается он неторопливо) – тут его взгляд наконец натыкается на меня. Никогда не видел такого изумления. Да, происходит именно это: его словно громом поразило. Сперва от того, что обнаружилось мое присутствие. Потом, надо думать, от осознания того, в каком виде его застигает это мгновение: парень, за которым увиваются, а он небрежно положил руку на бедро девушки. Трудно придумать что-то хуже. Он бледен, как труп, и выглядит таким же оцепеневшим. Девушка ничего не замечает, она продолжает кокетничать, говорить, даже орать что-то ему в ухо, то ли из-за чересчур громкой музыки, то ли – чтобы еще подчеркнуть их близость, он ее не слушает, но она не замечает. Только тот приятель, стоящий рядом, кажется озадаченным переменой в выражении его лица, в его позе. Но он вроде бы не понимает причины, потому что не смотрит в мою сторону, он не знает, что именно я повинен в этой метаморфозе.

А сам-то я? Я-то на что похож? А? Я, должно быть, выгляжу ничуть не лучше и не живее. Видимо, страдание меня обезобразило, исказило мое лицо смесью досады и грусти. Надин, которая вернулась ко мне с двумя стаканчиками пунша в руках, все это видит, а она слишком хорошо меня знает. Много лет спустя она признается мне, что обо всем догадалась в тот вечер. По моей испепеленности. Догадалась о моей любви к юноше с темными глазами. И вообще о моей любви к юношам. Для нее это стало откровением. Или, скорее, подтверждением. Как если бы она знала и до той минуты, но это ощущение не проникало в ее сознание, а смогло туда пробиться только в рассеянном свете на том дне рождения, словно вспышка молнии. В ту минуту она ничего не говорит. Лишь протягивает мне пластиковый стаканчик. Я беру его с некоторой задержкой.

Я пью много, сверх меры. Один пунш за другим. Раз за разом я подливаю себе новые порции из большой чаши, где плавают кусочки фруктов кроваво-красного цвета.

Я болтаю с новыми знакомыми, осыпаю их вопросами, изображая, что интересуюсь, а может, и правда интересуюсь – чем не подходящий способ не думать о Т.? Назавтра некоторые даже будут утверждать, что я – приятный тип, что я куда лучше, чем обо мне говорят

.

А еще я танцую. К слову, танцевать я не умею. Мне стыдно за свое тело. За идиотизм своего тела. Но что с того: и на пороховой бочке можно неплохо сплясать. К тому же меня убивает вовсе не боязнь показаться смешным.

Выхожу в сад, топаю по газону, парни курят в уголке, я прошу дать мне затянуться, они смеются над тем, что я пьян, но соглашаются, я тут же закашливаюсь. Всё ясно, непригоден.

Я прошу показать мне, где туалет, бросаюсь туда, меня рвет, и я долго стою, склонившись над собственной рвотой. В дверь стучат.

Возвращаюсь обратно, опять танцую, отвлекаюсь от своего тела, отвлекаюсь от стыда.

Мы с Т. друг друга избегаем.

Говорю себе: а что тут вообще-то нового? Разве мы и так не проводим бóльшую часть времени, избегая друг друга? Сбегая друг от друга. Чуть не погибая друг без друга (и я улыбаюсь от этих глаголов, которые проносятся у меня в голове, – неловкой и даже трагической улыбкой).

Уже глубокой ночью меня пронзает желание обнять его, растолкать толпу, подбежать к нему и обнять. Избыток алкоголя отбросил все мои запреты.

Все, кроме одного.