Хватит врать

Когда я встречаю на этом пляже детей, когда вижу, как они носятся по песчаным дюнам или лежат на горячих камнях ограждения, которое также служит и дамбой, я смотрю и улыбаюсь. Вспоминаю, как сам был таким же: вспоминаю эту легкость, беззаботность и солнце. Наше детство всегда остается с нами. Особенно если оно было счастливым.

(Иногда я жалею, что мое детство, мое отрочество прошли так беспечно, так защищенно и невыразительно, ведь нас частенько подбивают выставлять напоказ травмы, уходящие корнями в ранние годы, – как предъявляют документы полицейскому, – чтобы объяснить, почему мы пишем. Но у меня – ни насилия, ни инцеста, ни распадающейся семьи, ни неизвестного отца, ни отца чересчур известного, ни побега, ни срыва, ни тяжкой болезни, ни бедности, ни принадлежности к крупной буржуазии, ничего такого, чтобы состряпать книгу, которая привлечет внимание, ничего на продажу.)

Короче. То лето 1984 года не должно было отклоняться от общего правила. Обнаружились на прежнем месте большой залив Ривду и скалы в бухте Ла-Флот, известняки в Буа-Пляж, болота в Арсе, скалистый мыс Сен-Клеман. Те же мальвы на улочках, сосновые иголки, похрустывающие под ногами в лесу Трусс-Шемиз, зеленые дубы, под которыми можно укрыться. Те же укрепления Вобана, которые защищают меня от воображаемых нападений, руины аббатства, которые так пугали меня по ночам, и маяк Бален, от которого кружится голова. Те же парни, мои ровесники, с которыми мы встречаемся каждый год, только раньше мы вместе ходили на карусели, а теперь – в бар. Всё на месте, всё родное и привычное.

Только я тоскую по Т. Тоскую ужасно. И это меняет всё. Замечали ли вы, как самые прекрасные пейзажи блекнут, если наши мысли не дают нам смотреть на них так, как они того требуют?

Я не пишу ему ни письмá, ни тем более открытки, он мне запретил. Звоню очень редко, это была его настоятельная просьба. В любом случае, днем он работает в поле, дома его не застанешь. А что он делает по вечерам, я не знаю и не хочу знать. Потом он уезжает в Испанию, у них так заведено. И с ним становится вообще не связаться.

В начале августа я сплю с одним парнем, который живет в палатке в кемпинге Гренет. Любовь была там же на месте, под простыней, в тесноте, на пахнущем пóтом спальнике.

Я иду с ним из-за его светлых, выцветших от соли и солнца волос, золотистой кожи, зеленых глаз и еще потому, что это просто. Я не ищу способа отвлечься или утешиться, тем более не ищу замену, нет, действительно меня привлекает лишь то, что это просто, вот и всё.

Я растерян перед этим чужим телом, таким непохожим на Т. В нем нет знакомых мне черточек, что неприятно. И приятно тоже.

Вернувшись в Барбезьё в районе пятнадцатого августа, я звоню Т. Трубку берет его сестра, Натали, которая учится на секретаршу. Она цедит монотонно: он остался в Испании, у нас там родственники, не знаю, в курсе ли вы (она называет меня на «вы», она не знает, кто я, говорит рассеянно, я думаю, она одновременно занимается чем-то еще, например красит ногти или причесывается), они предложили ему работу, он согласился, он не хотел учиться дальше, так что какая разница, здесь или там.

Когда она заканчивает фразу, в голове у меня буквально гудит. Гудит – как сирена корабля, который, отдав швартовы, покидает твердую землю. Да, это именно грохот, клянусь. Оглушительный вой. Уж не знаю почему.

Однажды я напишу об отплывающих кораблях и о прощании, которое предшествует выходу в открытое море, напишу историю женщины на причале в порту Ливорно, которая смотрит на уходящие корабли. Я в точности восстановлю в памяти глухой гул сирены, звучавший у меня в ушах в конце лета 1984 года. Гул, который стал стихать лишь понемногу.

А потом все изменилось. То был уже не гул, а физическое ощущение удара, как при столкновении. Я – тот пострадавший, которого санитары вытаскивают из-под груды железа, в спешке грузят на носилки, трясут в скорой помощи, завозят в приемный покой больницы, передают под ответственность дежурного врача, тот самый тяжелораненый, которого срочно оперируют, потому что у него большая потеря крови, переломаны руки и ноги, тяжелые травмы, потом – та спасенная, зашитая, загипсованная жертва катастрофы, что медленно отходит от анестезии, еще под воздействием хлороформа, но уже чувствующая возвращение боли и воспоминания о травме, а потом – потерянный безвольный пациент, утративший энергию, ориентиры, который временами задается вопросом, не лучше ли было ему погибнуть в той переделке, но все же поправляется, потому что ведь часто бывает, что люди поправляются.

Да, именно эта избитая аналогия подходит лучше других.

В начале учебного года, в сентябре, я покидаю Барбезьё. Перебираюсь в пансион при лицее Мишеля Монтеня в Бордо. Поступаю в подготовительные классы при Высшей школе коммерции. Начинаю новую жизнь. Ту, что для меня выбрали. Я оправдываю надежды, которые на меня возлагали, подчиняюсь амбициям, которые в отношении меня испытывали, вступаю на путь, который мне указали. Я возвращаюсь в строй. И зачеркиваю Тома Андриё.