Клятва. История сестер, выживших в Освенциме

Встает солнце. Пересчитали. Строимся за Эммой. Строем шагаем в поле. Работаем, пока не скомандуют «стой!». Похлебка. Минутная передышка. Встаем. Строимся за Эммой. Строем возвращаемся в поле. Работаем, пока не скомандуют «стой!». Стройными шеренгами по пятеро вновь входим в ворота под вывеской ARBEIT MACHT FREI – эти слова теперь больше ничего для нас не значат. Стройными шеренгами по пятеро стоим. Пересчитывают. Солнце садится. Пересчитали. В блок. Получить хлеб. Очередь умыться. Поклевать хлеб. Растягивая. Слизать с руки. Лечь. Проснуться.

Четыре утра.

– Raus! Raus!

На поверке присутствует человек, которого называют Гиммлер. Кажется, важная птица. Он разглядывает порядок построения. Пересчитывают капо. Они ведь тоже узницы. Он смотрит в список.

– Одна из вас сегодня заканчивает отбытие срока! – объявляет он.[27]

Тишина. Он зачитывает ее имя. Со стороны капо раздаются редкие выкрики, кто-то обнимает ее, поздравляя. Мы стоим униженные. Никто и никогда на этих поверках не выпустит никого из нас на волю. Сейчас мы уже знаем это наверняка. Капо – заключенные. А мы рабы. Они люди. А мы – нет.

Долгожданная жара. Мы изнемогаем без воды. Работаем на открытом солнце, от его лучей у нас ожоги и волдыри. Мы теперь в полосатой робе. Она ничуть не удобнее русской формы, но на ней хотя бы нет дырок от пуль.

Ходит слух, что Аушвиц хотят снова сделать чисто мужским лагерем. А нас перевезут в Биркенау.[28]

Еще поговаривают о газовой камере и крематории.

«Что за Биркенау?» Мы не верим слухам – их наверняка распускают немцы, чтобы еще больше мучить нас.

Четыре утра.

– Raus! Raus!

Вскакиваем с нар. Очередь пописать. Глоток чая. Шагаем в темень. Ждем на лагерной дороге. Поверка. Пересчитывают. Встает солнце. Пересчитали. Строимся за Эммой. Строем шагаем в поле. Работаем, пока не скомандуют «стой!». Похлебка. Минутная передышка. Встаем. Строимся за Эммой. Строем возвращаемся в поле. Работаем, пока не скомандуют «стой!». Стройными шеренгами по пятеро возвращаемся… Так! Мы куда-то сворачиваем. Мы идем в другую от Аушвица сторону.[29]

По шеренгам проходит шепот. Мы шагаем. В нашей рутине перемены. В неведомом таится опасность. Перед нами другие ворота, но с той же вывеской – ARBEIT MACHT FREI. Но нас теперь не проведешь. Мы стоим стройными шеренгами по пятеро. Нас сейчас пересчитают. Эмма с Эрикой и другие капо расходятся по своим новым блокам. Их перевезли сюда вместе с нами.

Пересчет проводят уже в темноте. Нас определили в блок 20. Или 22? Эрна, Фела и Дина теперь в другом блоке. Когда мы входим, уже темно.

На полу грязь. Тут не нары, а дощатые полки в три яруса. Это на них мы должны спать? А где матрасы? Наше новое жилье похоже на стойла в конюшнях. В штубах стоит кислый запах человеческих тел. Вместо одеял тряпки. Мы стоим, сжимая в руках свой хлеб. Мы не можем начать тут осваиваться, не можем даже пошевелиться.

Одна из девушек рыдает. Ее страх охватывает и нас, он опаляет все внутри. Мы пропали. Это Биркенау.

Биркенау (Аушвиц-2)

Как нам выжить в этом месте? Что нужно делать, чтобы выжить? В чем смысл такой жизни? Нельзя сказать, что эти вопросы грызут нас денно и нощно, это просто общий фон, подспудное беспокойство. Ответа на эти вопросы никто не ждет. Да и как можно что-то узнать? На входе в Аушвиц-Биркенау нам не выдали билет, где говорилось бы: «Вы выйдете отсюда тогда-то и тогда-то» или «Вы выйдете отсюда живыми». Никаких гарантий нет. Биркенау – это жестокое пробуждение. В Аушвице смерть тоже случалась нередко, но она не была неотъемлемой частью повседневной жизни. Здесь же мы встречаемся с ней каждый день. Она регулярна, как прием пищи. И это не одна-две жертвы, как раньше: девушки погибают десятками, я давно сбилась со счета.[30]

Я знаю, что должна быть рядом с сестрой. Что должна приложить все силы, лишь бы она выжила: без нее я выжить тоже не смогу. Я не сознаюсь в этом даже самой себе, но она – часть моей истины, моего бытия. Нельзя, чтобы нас разделили, разлука очень опасна.

Сегодня холоднее, чем вчера, но в последнее время холодно всегда. Я не могу согреться даже в летнюю жару. После дождя мы по нескольку дней ходим мокрые, сырость проникает повсюду. Как измерить температуру, если температура всегда одна и та же – тупой холод и он вместе с оцепенением моего рассудка никогда не проходит, он – данность, которую, в конце концов, просто перестаешь замечать.

Я раньше любила теплые, сияющие летние дни, но в этом году они словно куда-то пропали. А может, уже осень? Сколько времени мы уже здесь? Какой сейчас месяц? Где-то в мире наверняка есть деревья, меняющие свой цвет в предвкушении зимы, они встречают ее огненно-красными, оранжевыми, золотыми красками, но тут я не замечаю никаких перемен. Здесь все всегда серое. И я сама тоже серая.

В Биркенау у нас один календарь. Чувство голода.[31]