Клятва. История сестер, выживших в Освенциме

Быт в Биркенау устроен немного не так, как в Аушвице. В туалет проще ходить по утрам, поскольку вечером выход из блока запрещен. Поэтому я стараюсь встать до старост и прошмыгнуть наружу, пока не выстроилась очередь. Если не получается, то я под покровом темноты пользуюсь ведром в блоке, а потом снова залезаю на нары под бок к Данке, чтобы урвать еще несколько драгоценных мгновений отдыха.

При всех кошмарах Аушвица я теперь по нему скучаю. Скучаю по возможности вымыть лицо и руки, скучаю по соломенному матрасу и по тем – пусть маленьким – одеялам, которые были у нас с Данкой. Сейчас мы вынуждены делить одно одеяло на двоих, и оно нас почти не укрывает. Нары в Аушвице были сравнительно просторными, а здесь мы спим по шесть человек на полке. На ней так тесно, что мы вынуждены лежать почти вплотную друг к другу.

Но будто этого мало – почти ежедневно приходит очередной состав, и лагерь наполняется все новыми и новыми девушками и женщинами. У прибывающих голландок еще лак на ногтях не сошел.[33]

В новом лагере нас гораздо больше, чем в Аушвице, и поверки занимают вдвое больше времени. В конце дня, когда нас наконец отпускают в блоки, мы на наших усталых ногах несемся сломя голову, чтобы не остаться без одеяла и занять местечко получше. Я решила, что лучше всего на средней полке. Наверх слишком высоко забираться после тяжелого дня, а внизу слишком холодно.

Войдя в промозглый блок, мы берем свой хлеб и вместе лезем на полку. Там мы по крошке съедаем половину пайки и проваливаемся в отчаяние сна без сновидений, сжимая в руке хлеб на завтрак. В карманах хлеб теперь держать небезопасно. Находятся такие, кто готов ночью разжать нам пальцы во сне и стащить нашу еду. Есть и те, кто во сне может сорвать с нас одеяло, если мы не будем крепко его держать. Порой возвращаешься вечером с работы, а твое одеяло уже кто-то прихватил, а порой просыпаешься ночью, дрожа от холода, потому что кто-то выдернул его у тебя из рук. Но я не могу встать и сделать то же самое: красть одеяло у спящего – слишком бессердечно, так что мы с Данкой теснее прижимаемся друг к дружке, а на следующий вечер берем одеяло с еще не занятых нар. Я имею на это право, поскольку мое одеяло тоже кто-то украл.

В очереди за хлебом блоковая староста выкрикивает мое имя:

– 1716! У тебя крепкий вид. В субботу вечером мы показываем гимнастическую программу. Ты можешь сделать «мельницу»?

Я робко киваю.

– Отлично! Хочешь добавку хлеба?

Я снова киваю, боясь сказать «нет».

– Тогда ты и еще пара человек отправитесь со мной и отрепетируете гимнастический комплекс, который мы будем представлять в субботу перед офицерами СС.

Я вручаю свою пайку Данке, присоединяюсь к группе из десятка девушек, и мы идем за блоковой наружу.

– Начнем с кувырков, – командует староста. – Кто может сделать кувырок назад? – Две девушки поднимают руки. – Сальто? Кульбиты? – Теперь руки поднимаем я и еще несколько девушек. Мы строимся в соответствии с нашими талантами и принимаемся прорабатывать движения.

– После этого круга улыбайся! – кричит староста. – После мельницы держи позу! Грудь вперед! Подбородки выше!

Более чем странно кувыркаться на полу маленькой сцены в пустом блоке. Еще более странно пытаться делать вид, что эта буффонада доставляет нам удовольствие.

Она отпускает нас примерно через час упражнений.

– Ладно, идите вздремните. Завтра порепетируем пирамиду.

Мы бредем в блок, утомленные физическим напряжением. Надо же – нас заставляют развлекать эсэсовцев! Мы репетируем еще два вечера.

В субботу на раздаче вечерних порций блоковая говорит:

– У меня есть для вас гимнастическая форма. Закончите с едой – идите ко мне в комнату и переоденьтесь.

В ее комнате мы получаем по трикотажной рубашке и паре шорт.

– После представления получите добавку хлеба, – напоминает она о том, ради чего весь этот балаган. – Теперь отправляйтесь переодеться. Жду у дверей через две минуты!

На представлении разрешено присутствовать группе избранных заключенных. Данка среди них. Эсэсовцы рассаживаются в задней части пустого блока, чтобы быть как можно дальше от сцены. Выполнять все эти трюки без зрителей тоже было не сахар, но теперь, в присутствии эсэсовцев, унижение в десять раз больше. Фанерную сцену освещает висящая над ней лампочка. Эсэсовцы сидят в другом конце помещения, с нетерпением ожидая, когда начнут выступать их обезьяны. Они весело болтают, наслаждаясь субботним развлечением, словно в город приехал цирк.

Мы шагаем в центр сцены и кланяемся офицерам. Те равнодушно хлопают. Блоковая бьет в барабан, который она где-то «организовала», стараясь задать нам ритм. Я делаю три мельницы подряд. Аплодисменты. Я прохожусь колесом по кругу. Когда я выпрямляюсь, на моем лице нет улыбки. Аплодисменты. Чем бы я ни занималась, уголки губ ползти вверх не желают. Я могу работать десять часов в день, могу голодать до смерти и смотреть на смерть других, но улыбаться – никак. Улыбаться – это немыслимо.