Клятва. История сестер, выживших в Освенциме

На следующий день я с наслаждением заедаю суп крекерами, а печенье оставляю на ужин и чувствую, как у меня прибавилось сил. После нашего убогого ужина сладкое печенье кажется настоящим десертом. Оно тает во рту, унося наши органы чувств в иное царство и заставляя их страстно желать добавки. Мы тосковали по сахару с первого же дня в лагере, и вот он врывается в наши организмы, но быстро исчезает, будто и не бывало. Мы очень признательны за этот полуобед; на следующий день наши желудки томятся и умоляют дать им еще, но теперь у нас снова лишь хлеб, чай да суп.

– Ну что, сегодня возьмешь суп? – спрашиваю я Данку в надежде, что посылка взбодрила ее аппетит. Данка мотает головой. Я стараюсь обращаться с ней как можно мягче. Но если она не начнет есть больше и брать свою порцию супа, то превратится в музельмана, а из этого статуса пути назад нет.[37]

Если ты отощал вконец, то все, ты покойник. Я не оставляю попыток уговорить ее взять суп, но ее воля к жизни тает прямо на глазах. Как мне вернуть сестре желание жить? Без этого не выжить нам обеим – ведь она нужна мне не меньше, чем я ей.

Нас теперь провожает на работу и вечером встречает оркестр, а мы должны маршировать в такт музыке.[38] Это идет вразрез со всем, что мы здесь делаем, это плевок в лицо остаткам нашего достоинства. Думаю, немцам нравится сам факт, что на лестнице жизни они опускают нас еще на одну ступеньку. Музыкантам живется немного лучше, чем нам, но мы не завидуем тем, кому повезло получить работу внутри лагеря. Кроме всего прочего, их заставляют играть в любую погоду, и любой из них – если он заболеет или окончательно отощает – может точно так же не пройти селекцию, как и мы. Так что лучше им ненамного. Мы все здесь рабы. У одного раба работа может быть легче, чем у другого, но они все равно остаются рабами. Единственный способ избежать верной смерти – найти работу внутри лагеря, но даже это не дает полной гарантии.

Четыре утра.

– Raus! Raus! Schnell!

Мы встаем с наших холодных, как лед, жестких полок. Мы двигаемся с трудом. Мы окоченели и изнурены. Каждый сустав, каждая связка трещит от усталости. Наступили морозы. При температуре ниже нуля пар над чаем уже успел исчезнуть. Даже столь пунктуальные во всем эсэсовцы сегодня не торопятся, когда входят в ворота и пересчитывают наши дрожащие тела. Это первый мороз, и организм не успел еще привыкнуть к такому холоду.

Мозги шевелятся вяло, как и кровь в венах. Стоило ненадолго ослабить бдительность, и вот мы с Данкой уже в задних шеренгах, потом секунду мешкаем, пока бежим через поле к нашей бригаде, но к Эмме опаздываем.

– У меня все занято, – говорит она. Эсэсовец жестом приказывает ей трогаться. Она пожимает плечами – ничем не может помочь. Мы стоим и в отчаянии смотрим на капо, чью защиту мы выбрали, но ее рабочая команда – наша команда – строем уходит, покидает нас. Дрожа, я разворачиваюсь и веду за собой сестру в надежде, что есть еще места у Эрики.

– В строй! – На мои лопатки опускается хлыст, и мы, не дойдя до Эрики, вынуждены изменить направление – нас загоняют в команду другой капо. Та хватает нас, поскольку ей не терпится укомплектовать свои ряды, и теперь мы выстраиваемся за незнакомкой. У нее ясные и жестокие глаза. Свирепое лицо. Она – все то, чего мы изо всех сил старались избежать. На рукаве зеленый треугольник. Эта капо – убийца. Напряженность в наших рядах ощутима физически. Мы безупречно шагаем в ногу.

– Надо быть осторожными, – предупреждаю я Данку, отважившись лишь на краткий шепоток. – Очень осторожными.

Этот день никогда не кончится. Главная радость нашей капо – выискать недочет и жестоко за него наказать. У нее особый нюх на слабых, и она безжалостно издевается над ними, пока они совсем не валятся с ног, а она кончает с ними резким финальным пинком. До обеда она убила трех. У нее талант к убийству. В обед она выдает нам совсем по чуть-чуть – всего на пару глотков. Насчет еды тут нет никаких правил. Всем наплевать – оставляет она похлебку для себя или лишает нас еды из жестокости. Она – воплощенное зло, она смакует каждый миг, когда может причинить боль, она садистка, для которой мир жертв – дом родной. Мы – ее личные пешки.

Неужели ей не надоест издеваться? Ничуть. После обеда она вновь принимается бить, крушить, уничтожать нас, словно мы куклы. Одной девушке она наносит немыслимые увечья, а потом – как последний штрих своему злодеянию – бросает ее, всю изломанную, в мучениях рядом с мертвыми, зная, что ее черед настанет, лишь когда ее поволокут в газовую камеру. Убийство из милосердия здесь не практикуется.

Когда звучит приказ кончать работу, покалеченная девушка вынуждена идти, и лишь одной узнице позволено ей помочь. Поскуливание и стоны несчастной сопровождают нас всю дорогу, пока мы несем в лагерь погибших и изувеченных – три тела за 12 часов.