Клятва. История сестер, выживших в Освенциме

Эмма, как и все капо, тоже бьет узниц, но делает это не ради удовольствия, а для отвода глаз. Если рядом эсэсовцы, она должна вести себя жестко, но она ни разу никого не избила до крови, а тем более до смерти. Она может ударить, если ты ленишься или отвлекаешься на глупости, да и то она делает это, чтобы эсэсовцы не подумали, будто ты у нее в любимчиках, а если мы когда и возвращались с трупами после работы под Эмминым присмотром, то только в случае, если девушку убил эсэсовец или если она свалилась от голода или болезни.

Какие бы муки ни сулила нам сама работа, Эмма редко вносит в них свою лепту. В лагере очень мало постоянства, но мы с Данкой «постоянные» у Эммы, а она у нас. На работе мы втроем изо дня в день. Может, Эмма не жестока с нами, потому что она нас узнаёт? Здесь сейчас столько узниц, столько новых лиц, новых номеров, а мы из «стариков», мы стоим перед ней каждое утро, делая все, что в наших силах, только бы выжить.

Лишь помучившись в команде под присмотром убийцы, мы осознали, как нам повезло иметь тайного союзника в лице Эммы. Нет, мы отнюдь не подруги, и едва ли она сделает для нас что-нибудь исключительное – ведь мы, в конце концов, еврейки, – но я все же думаю, что в ее сердце нашлось местечко для меня и моей сестры. Я рассчитываю на это – а на что тут еще можно рассчитывать? Здесь сплошная неопределенность. Просто благодаря Эмме у нас одним поводом для тревоги меньше.

* * *

Четыре утра.

– Raus! Raus!

Мы слезаем со своих досок. Сандалии уже на ногах, их никто никогда не снимает. Мы встаем в стройные шеренги по пятеро, прихлебывая чуть теплый, похожий на мочу чай. За два часа поверки небо над нами не изменилось; близится зима, и дни теперь столь коротки, что и на работу, и с работы мы маршируем в темноте.

Пробираясь по грязи к Эмме, я поглядываю на толпы девушек и женщин, выстраивающихся, чтобы идти на работу, и вдруг узнаю Гиззи, свою двоюродную сестру. Она тоже смотрит на меня. Мы не улыбаемся.

– Здесь Гиззи, – шепчу я Данке. – Вечером я ее поищу. – Данка молча кивает. Воздух слишком промозглый для разговоров.

Сжимая в руке хлеб, я нахожу Гиззи без особых затруднений. Я застаю ее уже лежащей в полудреме. Дыхание у нее хриплое и поверхностное. Она больна. Я впиваюсь остатками ногтей в ладонь, набираясь мужества.

– Гиззи? Это Рена… твоя кузина.

Она открывает глазах, в них узнавание.

– Рена?

– Как ты?

– Не очень.

– Ты давно здесь? Где Цили?

– Мы прятались. Она сбежала… Я простыла… – Она кутается в одеяло. – Тут так холодно. – Я не могу говорить. Ее торчащие из-под одеяла ноги похожи на два огромных синих шара. От ее тела исходит запах. Я стараюсь не дышать. – Рена, у меня плохие новости… – Похоже, она ничего не знает про ноги.

– Какие?

– Шани больше нет. – Она говорит, запинаясь. – Мне жаль, что приходится быть дурным вестником, но я подумала, ты должна знать. Он спрыгнул с состава по дороге сюда, и его застрелили.

Я чувствую, как всю меня поглощает ад. Как можно так разбазаривать людские жизни? Шани Готтлобб, такой прекрасный человек. Мой жених. Меня познакомила с ним Гиззи на танцах у сионистов. Как давно это было!

Она берет меня за руки. Ее глаза закрыты, на них давит усталость, мой взгляд снова падает на ее ноги, раздутые от гангрены.

– Тебе нужны лекарства, – говорю я. – У меня есть немного хлеба. Вот, давай поедим. – Я делю свою пайку пополам и протягиваю один кусок ей. – Хочешь принесу воды? – Она качает головой. – Все будет хорошо, Гиззи, вот увидишь. Я найду тебе что-нибудь для ног, мы найдем обувь, чтобы в твои порезы не попала инфекция и чтобы ты не так мерзла… Нам надо найти тебе работу в лагере. – Я успокаивающе глажу ее по руке. – Мне пора возвращаться. Уже поздно. Я приду завтра после поверки.

– Спасибо за хлеб, Рена. Передавай привет Данке.

– Завтра будет лучше, вот увидишь. – Сказав это, я выхожу из блока в зимнюю ночь.

Беспощадный ветер хлещет мокрые глаза. По щекам бегут непрошеные слезы. Не помню, когда я плакала в последний раз, и не уверена, что это можно назвать «плачем». Он беззвучен, просто две реки слез.

Поводов для скорби очень много, и я точно не знаю, по какому из них я плачу. Я бреду в наш блок и оплакиваю Шани. Я оплакиваю нашу свадьбу и вспоминаю, что когда я только попала сюда, то еще думала, что мы поженимся. Я оплакиваю себя и сестер. Я оплакиваю кузин и друзей. Я плачу, потому что темно и никто не видит. Я плачу, потому что причин не плакать нет.

Четыре утра.

– Raus! Raus!

Лицо саднит от вчерашних слез, которые я проливала тайком на морозе. Жаль у нас нет никакого крема, чтобы разгладить щеки и защитить их от стихии. Мы с Данкой берем чай и становимся в шеренги, которые уже начали выстраиваться на поверку. За ночь потеплело, а ветер, похоже, разгоняет облака, и я надеюсь, что дождь скоро прекратится. Эсэсовцы бродят взад-вперед вдоль наших аккуратных рядов – считают и бьют, бьют и считают. Часы еле тянутся. Небо не меняется. Я вглядываюсь в шеренги, надеясь увидеть Гиззи, хотя понимаю, что шансы найти ее лицо среди тысяч других ничтожны. Поверка завершается.