Клятва. История сестер, выживших в Освенциме

Я дрожу под тонким одеялом, защищающим нас от внешнего холода. Моего тела вдруг касается что-то ледяное. Отпрянув, я изо всех сил стараюсь вернуться в объятия сна. Ненавижу крыс – они шныряют между нашими телами, пытаясь грызть все, что не может дать им сдачи. Я дергаю ногами – автоматическая реакция на паразитов, что бегают по нам каждую ночь. Я снова чувствую, как на меня давит что-то, и пытаюсь оттолкнуть это. Стиснув челюсти, я стараюсь получить еще хотя бы несколько мгновений забытья. Но меня жжет этот лед. Я безотчетно вытягиваю руку, чтобы отпихнуть навалившийся на меня вес, но тут же отдергиваю ее, узнав на ощупь человеческую плоть. Она твердая, лишенная тепла, безжизненная.

Старосты начинают утренний ритуал: колотят палками по бокам полок, орут и бьют тех, кто оказался в пределах досягаемости.

– Иди наружу пить чай. – Я подталкиваю Данку к двери. – Я сложу одеяло.

– Почему? – наивно спрашивает она.

– Просто иди. Давай сегодня я этим займусь. Нам надо убирать постель по очереди. Сегодня я. Иди, я догоню.

Я дожидаюсь, пока она выйдет.

– Кто-нибудь подсобит мне вынести тело? – Но помогать никто не рвется. Я понимаю их страх, но быть битой за то, что не убрала, тоже не хочется. Я хлопаю по костлявому плечу соседки: – Пожалуйста, помоги, бери ее за ноги. – Женщина нехотя кивает, и мы вместе снимаем труп с полки. – Я остановлюсь у двери. Не хочу, чтобы моя сестра это видела.

Данка стоит к нам спиной, так что мы вытаскиваем тело и размещаем его у крайних шеренг, где на поверке его сосчитают вместе с нами. Мне до смерти хочется вымыть руки, но времени на это уже нет, я должна успеть схватить чай и встать в строй рядом с Данкой, пока не началась поверка. Я без конца тру руки о штаны, пытаясь выскрести из памяти моего тела ощущение холодной плоти.

Мы работаем целый день, и я периодически принимаюсь скоблить руки грязью, а потом снова тру их о свои шерстяные штаны, чтобы избавиться от ауры смерти, которая никак не хочет их покидать. Дневной суп не греет мои руки, я складываю их чашечкой и дышу в них, но даже мое горячее дыхание не может растопить смертельный холод. Я сжимаю и ломаю руки до боли, но и это не помогает прогнать навязчивую манию. Мне не хочется брать вечерний хлеб, не вымыв рук, но я слишком голодна, чтобы пренебречь едой. Наконец у меня появляется время, чтобы в уборной ополоснуть руки и лицо, но во всем мире не хватит воды, чтобы вымыть из моего сознания образ мерзлого трупа. Как я мечтаю о горячей ванне, о чашке какао, которое подсластило бы мой рассудок и прогнало сжирающие меня леденящие страхи.

– Будешь все время спать с краю, у перегородки стойла, – говорю я Данке, когда мы залезаем на полку. Я не хочу, чтобы до нее хоть раз дотронулась смерть.

Она изумленно моргает:

– С тобой все в порядке?

– Разумеется. – Я натягиваю одеяло на наши плечи, прижимаясь к сестре как можно теснее и стараясь, чтобы мое тело не соприкоснулось со спящей рядом девушкой.

Здесь нельзя ни на что полагаться. Здесь нельзя полагаться даже на землю под ногами.

* * *

Новый слой снега сверкает по всему двору, создавая иллюзию чистоты. Но эта фантазия длится недолго – когда эсэсовцы закончат поверку и мы разойдемся по бригадам, земля вновь вернется в свое обычное здешнее состояние: подмороженную серо-бурую грязь. Лед хрустит под сапогами эсэсовцев, пока они шагают взад-вперед перед нашими шеренгами и считают, считают. Между температурой воздуха и нашим дыханием почти нет разницы, последние снежинки опускаются на наши веки без особого риска растаять. Я топаю ногами, чтобы разбудить еще не успевшие проснуться ступни и не дать им замерзнуть в ступоре ожидания. Звезды блестят над нашими головами, словно светлые сосульки, безразлично свисающие с небес. Я топаю ногами.[41]

* * *

Мы стоим в очереди на селекцию. Это длинный день, к тому же ни еды, ни воды. Аделу Гросс я видела в лагере лишь пару раз. Мы не очень хорошо знакомы, я только знаю, что она – дочь рабби из Гуменне, и помню, что ее тоже везли в первом составе.

Очередь движется, и тут я замечаю, что вперед выходит Адела. Я поражена ее красотой и вспоминаю, какими роскошными, чудесными были ее рыжие кудри, пока ее не обрили. Меня ошеломляет, что, невзирая на лагерные тяготы, она по-прежнему выглядит очень привлекательной.

Она подходит к палачам. Эсэсовец смотрит на нее. Ее подбородок мужественно приподнят. Большой палец делает указательный жест. Она отправляется к обреченным.

Ничего не понимаю. Как выбор мог пасть на нее? Она выглядит лучше меня. Аделу нужно оставить в живых. Это наверняка ошибка.

К палачам подходит следующая девушка.

Адела Гросс. Фото из семейного архива