Клыки Доброй Матери

Досадовал не на тайну — что ж, и у него было то, чем он не хотел делиться! — а на то, что все говорят: ты мал, и зовут младшим братцем. А ведь он встретил порождение песков, и убил человека, отплатив за сестру и себя, и сидел в колодце, и спасся — разве этого мало, чтобы считаться мужчиной? В те же годы Фарух уже стал наместником. А теперь Фарух был бы мёртв, но что ж, кто вспоминает о том! В какой-то миг Поно даже подумал, что всё изменилось, когда они встретили женщин, изменилось навсегда. Наместник вернёт себе власть, а о том, кто ему помогал, забудет. Что ему тот, кто не друг, не мужчина, над кем даже женщины смеются и зовут младшим братцем?

Но смеялись не все. Тому свидетельством был поцелуй у костра, пусть торопливый и не такой, какие дарят мужчинам, но уж точно не тот, какие достаются младшим братьям.

А после Фарух преподнёс ему дар.

Было утро, довольно ясное, и перед тем, как отправиться в путь, Фарух дал всем женщинам из дома забав новые имена. И тем боязливым, уже не юным, прятавшим старые шрамы под краской, и тем смешливым, что были с ним в шатре, и ещё одной, с обрезанными под корень волосами.

В доме забав её звали Шелковинкой, и она была умнее всех и добрее всех, и для каждого у неё находились нужные слова, но всё изменила та ночь, когда дом забав загорелся со всех концов. Марифу вело чутьё, и она пришла к осаждённому дому вовремя, и отбила девушек, и увела — но то, что составляло суть Шелковинки, умерло там, где мужчины и женщины выкрикивали проклятия, где весь город, обезумев, желал ей смерти, где её тащили за косы, чтобы швырнуть в огонь. Косы она потом обрезала сама, и с тех пор не сказала ни слова.

Марифа развела в глиняной миске истолчённую белую глину, и Фарух, Первый служитель Великой Печи, главный над всеми храмовниками, рисовал пальцем на лбах едва заметные знаки. Прежняя жизнь кончилась. Для новой не годились старые имена, данные при рождении — те женщины умерли, когда их продали в дом забав.

— Шимбир, — сказал Фарух, начертав знаки на лбу Шелковинки. — Пусть у тебя будут крылья. Однажды ты ещё взлетишь.

Он дал ей хорошее имя, длинное имя, какие дают женщинам из знатных родов, и в тёмных глазах его были печаль и надежда, но она и тут не сказала ни слова, лишь поклонилась и отошла, чтобы никто не мешал ей глядеть в себя.

Поно вертелся рядом, наблюдал и слушал. Осталась ещё одна девушка, и он пытался не показать, что ему интересно её новое имя. Это была его тайна, большая тайна, о которой он ещё и сам не знал, что думать, и уж точно ни с кем бы не стал делиться. Даже с Фарухом.

— Подойди, — улыбаясь, сказал Фарух и протянул ему миску. — Может быть, это имя ты хочешь дать сам?

— Ох! — воскликнул Поно, когда понял, что это значит. — Ведь я не храмовник!

Нуру всегда говорила, он не умеет беречь тайны, по нему всё видно. Он сердился, не соглашаясь. Ох, они все знали — и Фарух, и Марифа, и женщины, — вот, смотрят и улыбаются. Что за стыд!

— Я первый над всеми храмами, — сказал Фарух, и улыбка его была не злой, и взгляд подбадривал. — Я могу наделить тебя правом дать имя этой женщине, и наделяю. Подойди же.

Поно взял миску — ох, так нелегко ему приходилось в жизни, только когда порождение песков стояло над ним, и каждое неверное движение грозило смертью.

— Я ведь знаков не знаю, — жалобно сказал он. — Как же я напишу?

— А, вот теперь ты признал, что грамота важна! Ладно уж, я напишу для тебя на земле, а ты повторишь. Какое имя ты выбрал?

Поно прошептал его на ухо наместнику, а потом повернулся к той, которая поцеловала его этой ночью у костра.

— Дамира, — сказал он достаточно твёрдо, и, глядя на знаки, написанные Фарухом, старательно их повторил. Красивее этого имени он не знал, и на миг понадеялся, что в награду получит ещё поцелуй, но она улыбнулась и отошла, и все рассмеялись и захлопали в ладоши.

А дальше их повела дорога, туманная дорога вдоль гор. Терпеливые чёрные коровы с добрыми глазами ступали важно, неся поклажу на спинах, а люди шли. Дикие псы Марифы уносились вперёд, так, что совсем исчезали, а потом возвращались, тяжело дыша, и проталкивались меж людей, задевая боками и мокрыми носами. Шёл и Фарух. Поно улыбнулся, подумав, что ещё недавно тот потребовал бы повозку, а теперь шагал вот так, среди всех, и казался довольным.

Марифа ехала впереди на пятнистом быке, ведомая своим даром, своим умением видеть больше, пусть и не всё, — и это она первой заметила стадо на берегах небольшого озера, поросшего тростником. И это она отыскала тропу. И они, поднимаясь по ней, к ночи пришли в долину, где жили пакари.

Поно видел, как Фарух осматривается, будто ищет что-то, и догадывался, что именно. Но было уже темно, сгустился туман, факелы чадили. И Фарух вздохнул и перестал искать — может, подумал, сделает это на обратном пути, если только для них будет обратный путь.