Князь Святослав

– Это ты заставила своего первого мужа отравить отца, василевса. Ты, ты! Не отпирайся! А когда отравленного Константина несли на носилках, ты на виду у всех и больше прочих исходила слезами и молилась.

Феофано шептала слова умилостивительной молитвы… Она верила в ее силу. После апогея остервенения, благодаря молитве, начинался спад, тогда она смелее размыкала уста и, зная силу своих чар и слабые стороны в характере мужа, сводила его гнев на нет. Но этого спада еще не наступало, царь все еще накалялся.

– Я велю оскопить обоих твоих сыновей, – кричал он, потрясая царственным жезлом, – считающимися пока вместе со мной соправителями, а престол передам брату. Он горчайший пьяница и неисправимый распутник, но в его жилах течет та же благородная кровь Фок… Здесь, в Священных палатах, каждый камень кричит о жутком преступлении и вопиет к небу. О, Боже! Покарай их!

Феофано в безмолвии со скорбной мольбой протянула руки к василевсу, прося о пощаде. Он грубо пнул ее в грудь, и она грохнулась на пол, может быть, с излишне преувеличенной театральностью. Потом она на четвереньках поползла к василевсу, стала целовать край его одежды, голени ног. Она выказала полную беззащитность, она знала, что такая беззащитность умиротворяет даже хищных зверей. А Никифор был сострадателен и отходчив. И она верно угадала минуту его отходчивости. Василевс исчерпал запасы своего гнева, обмяк, стал бросать взгляды на царицу уже не столь сердито.

– Мой повелитель, – произнесла она, не смея подняться с пола. – Я понимаю твою ярость и скорблю за тебя сердцем. На тебя выпали тяготы всей державы. Внутренние твои враги не знают, как трудно хранить границы в наше время. И ропщут. И в годы этих испытаний, когда поддержка так необходима самодержцу, об одном молю Вседержителя, чтобы Он не разлучил нас, чтобы не было между нами раздора. Если я – последняя твоя опора – буду сокрушена, происки врагов, несомненно, восторжествуют. Пречистая, дай мне силы перенести это.

Голос ее был печален, мягок, задушевен. Редко она дарила его нежным расположением. Он не смог ее оттолкнуть. Никифору так хотелось искренней преданности от окружающих, тем более от жены, которую он все время попрекал холодностью, что он готов был ей поверить. Он стал гладить ее распущенные волосы. Он ее только и любил, притом ему хотелось, чтобы его кто-нибудь пожалел. В глазах окружающих он читал только угодничество, лесть, суетливую готовность предупредить его желание, ожидание подачки, наконец, безотчетный страх. А кто его мог пожалеть, кроме жены? И Феофано это знала. Она положила голову ему на грудь, говорила:

– Царицы несут двойное бремя, они разделяют участь мужа и иго собственных забот, которые их преследуют каждый день. Мудрые царицы несли это бремя гордо, незаметно для окружающих и были утешением и опорой своих мужей.

Царь обмяк, доверчиво стал говорить ей о своих опасениях, показал ей письмо доносчика.

– Вот диковина! – иронично заметила царица. – Я каждый день получаю такие письма, посредством которых хотят внушить мне ненависть к тебе.

Она принесла такое же письмо, адресованное царице. В нем был донос на Никифора, который якобы разлюбил ее и домогается руки малолетней девицы из болгарского царственного дома, хотя эта девица предназначалась Феофано в жены молодому царевичу Роману.

– Какая низкая клевета! – воскликнул царь, которому претила не только распущенность, но и какое-либо легкомыслие в этом роде. – Чтобы я покушался на честь своей невестки и напакостил пасынку?!

Он обнял ее, она застенчиво заулыбалась.

– И в самом деле, эти доносчики хотят поссорить меня с тобой. Но это не удастся…

Царица стала глотать горькую слезу. Такого рода поддельных писем у нее было заготовлено много: она показывала их друзьям-патрикиям и приберегала на случай. Письмо было как нельзя лучше кстати.

Никифор поднял ее на руки и понес к царственному ложу. На этот раз царица одарила его самыми пылкими ласками. Он был в восторге. Жена была довольная, счастливая. Это подняло его дух. Ни слова упрека больше не вымолвил царь, ни тени недовольства, он был счастлив. Он только восхищался ею. Он испытал свежесть супружеских ласк.

– Мой несравненный, – сказала Феофано после исступленных и горячих объятий, – наше блаженство было бы еще слаще, если бы меня не омрачали эти слухи, которые злые люди распускают вокруг нас. На рынках и площадях жены ремесленников и торговцев открыто произносят, что царь сошел с ума, он хочет оскопить царевичей-пасынков и постричь их в монахи; дескать, удаляет от себя лучших полководцев, а престол готовит брату куропалату Льву… этому пропойце…

Царица всхлипнула.

– Из-за удаления Цимисхия из столицы всему этому верят и поносят царя. Вот сейчас я позову взятых на площадях…

Царица велела вызвать из подземелья измученных и истерзанных пыткой, сбитых с толку пущенными ею самою в ход слухами о преступных замыслах царя… Они повторили то, что было велено царицей сказать под пыткой. Царь выслушал их и велел отпустить и, растроганный вниманием и заботами о себе своей жены, начал каяться: