Книга непокоя

В этих сумерках дисциплин, в которых умирают верования, а культы покрываются пылью, наши ощущения — единственная остающаяся реальность. Единственное сомнение, которое вызывает беспокойство, единственная наука, приносящая удовлетворение, — те, что приносят ощущение.

Внутренняя декоративность обостряется во мне как высший и просвещенный способ обозначить судьбу нашей жизни. Если бы мою жизнь можно было прожить в гобеленах духа, у меня не было бы пропастей, на которые я мог бы жаловаться.

Я принадлежу поколению — или, скорее, части поколения, — которое потеряло всякое уважение к прошлому и всякую веру или надежду на будущее. Поэтому мы живем настоящим, испытывая желание и жажду того, у кого нет другого дома. И поскольку именно в наших ощущениях, и особенно в наших мечтах, этих бесполезных ощущениях, мы обнаруживаем настоящее, которое не напоминает ни о прошлом, ни о будущем, мы улыбаемся нашей внутренней жизни и, погружаясь в высокомерную сонливость, не проявляем интереса к количественной реальности вещей.

Возможно, мы не очень отличаемся от тех, кто в жизни думает лишь о развлечениях. Но солнце наших эгоистических забот заходит, и наш гедонизм окрашивается в цвета сумерек и противоречия.

Мы выздоравливаем. Как правило, мы — существа, которые не выучиваются никакому искусству или ремеслу, даже искусству наслаждаться жизнью. Нам чужды длительные пиршества, а лучшие друзья обычно наскучивают нам через полчаса; мы жаждем их видеть лишь тогда, когда собираемся их повидать, и лучшие часы, которые мы с ними проводим, — те, когда мы просто представляем, что проводим время вместе. Не знаю, не признак ли это недостаточной дружбы. Пожалуй, нет. Но можно уверенно сказать, что то, что мы больше всего любим или думаем, что любим, обладает своей полной реальной ценностью лишь тогда, когда мы об этом просто грезим.

Нам не нравятся спектакли. Мы презираем актеров и танцоров. Всякий спектакль — это упадочное подражание тому, о чем нужно было лишь грезить.

Мы равнодушны — не изначально, а вследствие воспитания чувств, которое нам обычно навязывает различный болезненный опыт — к мнению других, мы всегда любезны с ними, и они нам даже приятны вследствие заинтересованного равнодушия, потому что всякий человек интересен и его можно преобразовать в грезу, в других людей; мы обходимся без способности любить, нас заранее утомляют те слова, которые нужно было бы говорить, чтобы нас полюбили. Впрочем, кто из нас хочет быть любимым?

Фраза Шатобриана, которой он охарактеризовал Рене: «on le fatiguait en l’aimant»[60], — нам не подходит. Сама мысль о том, что мы любимы, нас утомляет, утомляет и тревожит.

Моя жизнь — постоянная лихорадка, постоянно возобновляющаяся жажда. Настоящая жизнь докучает мне, как жаркий день. Есть некоторая низость в том, как она докучает.

Симфония беспокойной ночи

Сумерки в древних городах с неведомыми традициями, записанными на черных камнях тяжелых зданий; дрожащие рассветы на широких, болотистых, влажных равнинах, как воздух до восхода солнца; закоулки, в которых все возможно, тяжелые арки обветшавших залов; колодец в глубине сада под светом луны; письмо, датированное временами первой любви нашей бабушки, которой мы не знали; плесень в комнатах, прикованная к прошлому; ружье, которым сегодня никто не умеет пользоваться; лихорадка жарких вечеров у окна; никого на улице; сон с резкими вздрагиваниями; недуг, ползущий по виноградникам; колокола; монастырская тоска от жизни… Время благословений для твоих изящных рук… Ласка никогда не приходит, камень в перстне сочится кровью почти в темноте… Церковные праздники без веры в душе: материальная красота неуклюжих и некрасивых святых, романтические страсти в самой мысли о том, что ты их испытываешь, запах моря после наступления ночи на пристанях города, увлажненного прохладой…

Твои худощавые руки возносятся над тем, кого похищает жизнь. Длинные коридоры и решетки, всегда открытые закрытые окна, холод на земле, как на могилах, тоска по любви, как по путешествию в незавершенные земли, которое предстоит совершить… Имена древних цариц… Витражи, на которых изображены могучие графы… Утренний, неясно рассеянный свет, как холодный ладан в воздухе церкви, сосредоточившийся в темноте непроницаемого пола… Одна сухая рука на другой. Сомнения монаха, который в нелепой вязи древней книги обнаруживает наставления волшебников, а в декоративных гравюрах — ступени Инициации.

Пляж на солнце, лихорадка во мне… Море, высвечивающее тревогу, стискивающую мне горло… Паруса вдали словно плывут в моей лихорадке… В лихорадке ступени к пляжу… Жара в свежем морском воздухе, mare vorax, minax, mare tenebrosum[61] — темная ночь там, вдали, для аргонавтов, а в моей голове горят старинные каравеллы…

Все принадлежит другим, кроме скорби оттого, что оно не твое.