Книга непокоя

Что это все, в конце концов, если не поиск счастья? Поиск чего-то другого?

Дали ли мне постоянные фантазии, непрерывный анализ что-то существенно отличное от того, что дала бы мне жизнь?

Обособившись от людей, я не нашел себя и не ‹…›

Эта книга представляет собой лишь одно состояние души, проанализированное со всех сторон, изъезженное во всех направлениях.

Дал ли мне этот подход хотя бы что-то новое? Даже это утешение мне недоступно. Все было уже у Гераклита и в Экклезиасте: Жизнь — это игра ребенка на песке… Все — суета и томление духа… А я — несчастный Иов в одной-единственной фразе: Опротивела душе моей жизнь моя.

Я слушаю себя, когда мечтаю. Я убаюкиваю себя звуком моих образов… В тайных мелодиях по слогам мне слышится звук воплотившейся в образе фразы ‹…› стоит стольких жестов! Метафора утешает в таких разных состояниях!

Я слушаю себя… Во мне проходят церемонии… Шествия… Блестки в моей тоске… Маскарады… Я ослепленно содействую своей душе…

Калейдоскоп обрывочных очередностей ‹…› Роскошь слишком глубоко прожитых ощущений… Королевские ложа в безлюдных замках, драгоценности умерших принцесс, бухты, узренные через бойницы замков; без сомнения, наступят почести и могущество для самых счастливых, будут шествия в изгнании… Уснувшие оркестры, шелковые нити…

У Паскаля:

У Виньи: У тебя ‹…›

У Амьеля, так полно у Амьеля:

…(некоторые фразы)…

У Верлена, у символистов:

Такое болезненное у меня… Нет даже привилегии небольшой оригинальности болезни… Я делаю то, что делало так много людей до меня… Мои страдания — старая форма страданий… Зачем я вообще думаю об этом, если так много людей об этом думало и от этого страдало?..

И все же нечто новое я привнес. Но моей ответственности в этом нет. Оно пришло из Ночи и блестит во мне, словно звезда… Все мои усилия не создали его и не погасили… Я — мост между двумя тайнами, и как меня построили, я не знаю…

Ясный дневник

Моя жизнь — трагедия, которая пала под свист ангелов и лишь первая часть которой была представлена.

Друзей — ни одного. Лишь знакомые, которые считают, что я им симпатичен, и которым, возможно, было бы жаль, если бы меня переехал поезд и похороны состоялись в дождливый день.

Естественной наградой за мою отстраненность от жизни стала внушаемая другим неспособность чувствовать вместе со мной. Вокруг меня — ореол холодности, сияние льда, отталкивающее других. Мне пока не удавалось не страдать от моего одиночества. Так трудно обрести ту духовную утонченность, которая позволила бы отстраненности стать отдохновением без тревоги.

Я никогда не доверял дружбе, которую мне выказывали, как не доверял бы и любви, если бы ее ко мне проявили, что, впрочем, невозможно. Хотя у меня никогда не было иллюзий относительно тех, о ком говорили мои друзья, я всегда умудрялся разочаровываться в них — так сложна и тонка моя судьба, полная страданий.

Я никогда не сомневался в том, что меня все могут предать; и всегда изумлялся, когда меня предавали. Когда наступало то, чего я ждал, для меня оно всегда было неожиданным.

Поскольку я никогда не обнаруживал в себе качеств, которые могли бы кого-либо привлечь, я никогда не мог поверить в то, что кто-то мог чувствовать ко мне влечение. Это мнение было бы до глупости скромным, если бы многочисленные факты — те неожиданные факты, которых я ждал — всякий раз не подтверждали бы его.

Я не могу представить, что меня могут уважать из сочувствия, потому что, хотя физически я неловок и неуклюж, я не достиг такой степени органической запущенности, чтобы войти в орбиту сопереживания других, и даже той симпатии, которая привлекает сопереживание несмотря на то, что его заслуженность неочевидна; и к тому, что во мне заслуживает сочувствия, его быть не может, потому что никогда не бывает сострадания к искалеченным духом. Поэтому я попал в тот центр тяжести чужого презрения, в котором я не склоняюсь к чьим-либо симпатиям.

Вся моя жизнь — стремление приспособиться к этим условиям, не слишком чувствуя их жестокость и гнусность.

Человеку требуется некоторая интеллектуальная смелость, чтобы бесстрашно признать себя лишь человеческим отребьем, выжившим выкидышем, безумцем, все еще находящимся за пределами сумасшедшего дома; но нужна еще большая душевная смелость для того, чтобы, признав это, идеально приспособиться к своей судьбе, принять без возмущения, без смирения, без какого-либо жеста или намека на жест то органическое проклятие, которое наложила Природа. Хотеть, чтобы он не страдал от этого, значит хотеть слишком многого, потому что не свойственно человеку принимать зло, хорошо его видя, и называть его добром; а признавая его злом, невозможно от него не страдать.