Книга непокоя

Посыльный, как и каждый день, завязывал свертки в сумеречном холоде просторной конторы. «Вот это гром», — сказал, ни к кому не обращаясь, громко, так, как говорит «добрый день» жесточайший бандит. Мое сердце снова забилось. Апокалипсис миновал. Наступила пауза.

И какое облегчение — сильный и ясный свет, пространство, мощный гром — это близкое, уже удалявшееся грохотание приносило нам облегчение от того, что случилось до того. Бог перестал. Я почувствовал, как дышу полными легкими. Я заметил, что в конторе было мало воздуха. Я обратил внимание, что, помимо посыльного, там были другие люди. Все сидели молча. Раздался дрожащий и шероховатый звук: это был большой плотный лист Бухгалтерской книги, который Морейра резко перевернул, чтобы проверить.

130.

Я часто думаю о том, каким бы я был, если бы, укрытый от ветра судьбы ширмой богатства, я никогда не был приведен честной рукой моего дяди в одну лиссабонскую контору и из нее не перешел затем в другие, вплоть до жалкой вершины в виде славного помощника бухгалтера, чья работа похожа на какую-то сиесту, а заработок позволяет существовать.

Я хорошо знаю, что, если бы это несостоявшееся прошлое состоялось, сегодня я не был бы способен писать эти страницы, которые, в любом случае, какими бы они ни были, лучше, чем несуществующие страницы, о которых я, в лучших обстоятельствах, мог бы лишь мечтать. Дело в том, что заурядность — это разум, а реальность, особенно если она глупа и сурова, есть естественное дополнение души.

Своей ипостаси бухгалтера я обязан большей частью того, что могу чувствовать и осмыслять как отказ и бегство от должности.

Если бы мне пришлось написать в той графе опросника, где не предлагается выбрать ответ, под каким литературным влиянием сложился мой дух, я бы начал заполнять отмеченное пунктиром пространство именем Сезариу Верде, но я бы не закончил, не вписав туда имена шефа Вашкеша, бухгалтера Морейры, коммивояжера Виейры и Антониу, посыльного конторы. И у всех них в качестве основного адреса я бы указал большими буквами ЛИССАБОН.

Если присмотреться, и Сезариу Верде, и они были поправочными коэффициентами для моего видения мира. Я считаю, что это подходящая фраза, точный смысл которой мне, разумеется, неизвестен; ею инженеры обозначают тот подход к математике, благодаря которому ее можно приблизить к жизни. Если эта фраза подходит, то именно это и было. Если нет, пусть ее воспринимают как то, чем она могла бы быть, и пусть стремление займет место неудавшейся метафоры.

Впрочем, размышляя с ясностью, на которую я способен, о том, чем казалась моя жизнь, я вижу ее как нечто расцвеченное — как обертку от шоколадки или как сигарный бант — как крошки, сметенные со скатерти, которую нужно снять, легкой щеткой служанки, что подслушивает на верхнем этаже, в совок, вместе с корками реальности как таковой. Она отличается от вещей, которые ждет такая же судьба, одной привилегией, которая тоже окажется в совке. И над подметанием продолжается разговор богов, безразличный к этим бытовым мелочам.

Да, если бы я был богат, укрыт, вычищен, декоративен, я бы не стал даже этим кратким эпизодом красивой бумаги среди крошек; я бы остался в тарелке судьбы — «нет, спасибо» — и вернулся бы в сервант, чтобы там состариться. Так, отвергнутый после того, как у меня выели костный мозг практичности, я отправляюсь, как прах, что остался от тела Христа, в мусорное ведро и даже не представляю, что произойдет потом и среди каких звезд; но что-то потом произойдет.

131.

Поскольку мне нечего делать и не о чем думать, я изложу на этом листе описание моего идеала –

Заметка

Чувствительность Малларме в рамках стиля Виейры; мечтать, как Верлен в теле Горация; быть Гомером под лунным светом.

Чувствовать все всеми способами; уметь думать эмоциями и чувствовать мыслью; желать многого только воображением; страдать с кокетством; видеть ясно, чтобы писать точно; познавать себя посредством притворства и тактики, натурализовать свое отличие при помощи всех документов; в общем, использовать изнутри все ощущения, снимая с них кожуру вплоть до Бога; но снова заворачивать и класть на витрину, как тот продавец с баночками новой марки гуталина, которого я вижу отсюда.

Все эти идеалы, возможные и невозможные, теперь заканчиваются. Реальность передо мной — это даже не продавец, это его рука (его я не вижу), нелепое щупальце души со своей семьей и судьбой, которое изворачивается, как паук без паутины, и вытягивается, раскладывая товар там, на витрине напротив.

И одна из баночек упала, как и Судьба всех людей.

132.