Книга непокоя

Чем больше я созерцаю спектакль мира и приливы и отливы видоизменения вещей, тем глубже я убеждаюсь в прирожденной надуманности всего, в ложном обаянии роскоши всякой реальности. И в этом созерцании, которому так или иначе доводилось предаваться всем тем, кто размышляет, многоцветное шествие костюмов и моды, сложный путь прогресса и цивилизаций, грандиозная мешанина империй и культур — все это мне представляется мифом и выдумкой, придуманной среди теней и забвения. Но я не знаю, должно ли заключаться высшее определение всех этих мертвых устремлений, даже тех, что были воплощены, в экстатическом отречении Будды, который, поняв бренность сущего, воспрял из своего экстаза со словами «Я уже все знаю», или в излишне искушенном равнодушии императора Севера: «omnia fui, nihil expedit — я был всем, не стоит быть ничем».

133.

Мир, навозная куча инстинктивных сил, которая, тем не менее, блестит на солнце соломенными оттенками светлого и темного золота.

Если задуматься, для меня эпидемии, бури, войны являются производными той же слепой силы, которая иногда действует посредством бессознательных микробов, иногда — посредством бессознательных молний и вод, иногда — посредством бессознательных людей. Между землетрясением и резней для меня разница такая же, как между убийством при помощи ножа и убийством при помощи кинжала. Живущее во всем чудовище пользуется — себе во благо или во вред, что, как мне кажется, ему безразлично — смещением камня на высоте или смещением ревности или жадности в сердце. Камень падает и убивает человека; жадность или ревность вооружают руку, и рука убивает человека. Так устроен мир, навозная куча инстинктивных сил, которая все еще блестит на солнце соломенными оттенками светлого и темного золота.

Мистики обнаружили, что для того, чтобы противостоять грубости равнодушия, которая составляет видимую основу вещей, лучше всего ее отвергать: отрицать мир, отворачиваться от него, как от болота, на берегу которого мы оказались. Отрицать, как Будда, отрицая его абсолютную реальность; отрицать, как Христос, отрицая его относительную реальность; отрицать ‹…›

Я просил у жизни не больше, чем она от меня требовала. У двери хижины, которой у меня не было, я сел под солнцем, которого никогда не было, и насладился будущей старостью моей изможденной реальности (испытывая удовольствие оттого, что она ко мне еще не пришла). Беднякам жизни все еще достаточно просто не умирать, а все еще иметь надежду на ‹…›

‹…› довольный сном, только когда я не сплю, довольный миром, только когда я мечтаю вдали от него. Колеблющийся маятник, который постоянно двигается и никуда не приходит, трогается лишь затем, чтобы вернуться, вечно захваченный двойной неизбежностью центра и бесполезного движения.

134.

Я ищу себя и не нахожу. Я отношусь к часам хризантем, отчетливо вытянутым в вазах. Я должен превратить свою душу в декоративный предмет.

Я не знаю, какие излишне пышные и изысканные детали определяют форму моего духа. Моя любовь к декоративному, бесспорно, определяется тем, что я чувствую в нем нечто тождественное сущности моей души.

135.

Мое проживание самых простых, самых по-настоящему простых вещей, которые ничто не может сделать полупростыми, усложняет их. Иногда необходимость сказать кому-то «добрый день» внушает мне робость. У меня пересыхает горло, как если бы была какая-то странная дерзость в том, чтобы произнести эти слова вслух. Это своего рода целомудрие существования — другого имени у этого нет!

Постоянный анализ наших ощущений создает новую форму чувствования, которая кажется искусственной тому, кто анализирует только при помощи разума, а не при помощи самого ощущения.

Всю жизнь я был метафизически ничтожен и был серьезен, когда играл. Как бы я того ни хотел, я ничего не делал всерьез. Во мне развлекалась мною язвительная Судьба.

Испытывать переживания из ситца, или из шелка, или из парчи! Испытывать переживания, которые можно так описать! Испытывать переживания, которые можно описать!

В мою душу прокрадывается раскаяние — которое и является Богом — глухая страсть слез к осуждению грез во плоти тех, кто ими грезил… И я ненавижу без ненависти всех поэтов, что писали стихи, всех идеалистов, которые показали свой идеал, всех тех, кто добился того, чего хотел.

Я бесцельно блуждаю по тихим улицам, хожу, пока тело не устанет так же, как душа, у меня болит даже тот предел известной боли, что приносит наслаждение, то материнское сочувствие к самому себе, музыкальное и неопределимое.

Спать! Уснуть! Успокоиться! Быть абстрактным осознанием спокойного дыхания, без мира, без звезд, без души — мертвым морем переживаний, отражающим отсутствие звезд!

136.

Тяжесть чувств! Тяжесть необходимости чувствовать!

137.

…Сверхобостренность, не знаю, ощущений ли, или их выражения, или же, если точнее, понимания, что лежит между первой и второй формой выражения вымышленного переживания, которое существует лишь для того, чтобы быть выраженным. (Возможно, во мне оно представляет собой лишь машину для раскрытия того, чем я не являюсь.)

138.