Книга непокоя

Есть эрудиция познания, которая, собственно, и является тем, что называется эрудицией, а есть эрудиция понимания, которая является тем, что называется культурой. Но есть еще и эрудиция чувствительности.

Эрудиция чувствительности не имеет ничего общего с жизненным опытом. Жизненный опыт ничему не учит, как история ничего не сообщает. Настоящий опыт заключается в том, чтобы ограничить соприкосновение с реальностью и усилить анализ этого соприкосновения. Так чувствительность расширяется и углубляется, потому что в нас есть всё; нам достаточно это искать и уметь искать.

Что значит путешествовать и зачем нужно путешествовать? Любой закат — это закат; не нужно ехать в Константинополь ради того, чтобы его увидеть. Быть может, в путешествиях рождается ощущение освобождения? Я могу испытать его, отправившись из Лиссабона в Бенфику, и испытать его глубже, чем тот, кто едет из Лиссабона в Китай, потому что если освобождения нет во мне, то для меня его не будет нигде. «Любая дорога, — говорит Карлейль[22]

, — даже эта дорога в Энтепфул приведет тебя на край мира». Но дорога в Энтепфул, если пройти ее полностью, до конца, возвращается в Энтепфул; поэтому тот Энтепфул, в котором мы находились, это тот же край света, который мы собирались искать.

Кондильяк так начинает свою знаменитую книгу[23]: «Как бы высоко мы ни поднимались и как бы низко ни опускались, мы никогда не выходим за пределы наших ощущений». Мы никогда не покидаем себя. Мы можем стать кем-то иным только при помощи чувствительного воображения нас самих. Настоящие пейзажи — те, что мы создаем сами, потому что так, будучи богами этих пейзажей, мы видим их такими, какие они есть на самом деле, то есть такими, какими они были созданы. Ни одна из семи частей света мне не интересна, ни одну из них я не могу по-настоящему увидеть; я путешествую по восьмой стороне, которая принадлежит мне.

Кто исходил все моря, исходил лишь однообразие себя. Я уже исходил больше морей, чем кто бы то ни было. Я уже видел больше гор, чем есть на земле. Я посетил больше городов, чем те, что существуют, и великие, абсолютные реки несуществующих миров текли под моим созерцающим взглядом. Если бы я путешествовал, я бы обнаружил лишь бледную копию того, что уже видел, не путешествуя.

Другие посещают страны безымянными паломниками. В посещенных мною странах я становлюсь не только скрытым наслаждением путешественника инкогнито, но и величием Короля, который там правит, и народом, чьи обычаи там царят, и всей историей этой и других наций. Те же пейзажи, те же дома я видел потому, что сам был ими, созданными в Господе при помощи сути моего воображения.

139.

Я уже давно не пишу. Прошли месяцы, в которые я не жил, и я по-прежнему пребываю между конторой и физиологией, в некоем внутреннем оцепенении, которое охватило мои мысли и чувства и, к несчастью, не отдыхает: в гниении есть брожение.

Я уже давно не только не пишу, но и даже не существую. Я полагаю, что мне еле-еле удается грезить. Улицы являются для меня улицами. Я выполняю конторскую работу, думая только о ней, но не скажу, что я совсем не отвлекаюсь: когда я прячусь за собой, я, вместо того чтобы размышлять, сплю, однако, когда я прячусь за работой, я всегда иной.

Я уже давно не существую. Пребываю в полнейшем покое. Никто не отличает меня от того, кем я являюсь. Сейчас я почувствовал, что дышу так, как если бы сделал что-то новое или запоздалое. Я начинаю осознавать, что обладаю сознанием. Возможно, завтра я проснусь для самого себя и возобновлю течение моего собственного существования. Не знаю, сделает ли меня это счастливее, или нет. Я ничего не знаю. Прогуливаясь, я поднимаю голову и вижу, что на противоположном склоне, где возвышается Замок, закат горит в десятках окон, высоко отражаясь холодным огнем. Вокруг этих очей, охваченных холодным пламенем, весь склон окутан вечерней нежностью. Я хотя бы могу чувствовать грусть и осознавать, что с этой моей грустью сейчас слились — увиденное с услышанным — неожиданный звук проходящего трамвая, случайные голоса беседующих молодых людей, забытый шепот живого города.

Я уже давно не я.

140.

Иногда случается — и всякий раз это происходит почти неожиданно, — что посреди ощущений меня охватывает такая ужасная усталость от жизни, что я не могу даже предположить, как ее преодолеть. Чтобы справиться с ней, самоубийство представляется ненадежным, смерть, даже если предположить ее бессознательность, кажется недостаточной. Эта усталость подталкивает не к прекращению существования — которое может быть возможным, а может и не быть, — а к чему-то намного более ужасающему и глубокому, а именно к прекращению даже того факта, что я существовал прежде, чего не может быть ни при каких обстоятельствах.