Книга огня

Не помню, как оказалась в деревне, не помню, как, преисполненная ярости, неслась мимо пораженных жителей, застывших с открытыми ртами. Единственное, о чем мне до сих пор не удается забыть даже во сне, – запах горящей плоти, который забивался в ноздри, разъедая глаза и душу.

Остальные воспоминания пришли ко мне позже. А до тех пор события того дня представлялись не более чем смазанными пятнами, обрывками ускользавшего в ночи кошмара, пеплом безумия, что осыпался с моей истлевшей души. Я видела лишь тела моих сестер, догоравшие на возведенных кострах.

Кто-то яростно выкрикивал «Ведьма! Ведьма!», размахивал руками, но я не реагировала. Время застыло, превратившись в густую смолу. Теперь им повелевала я. В тот миг все было в моей власти. Только они об этом еще не знали…

Лица жителей, которых, как мне казалось прежде, я знала, превратились в карнавальные маски, искаженные предвкушением зрелища, жестокостью, невежеством и яростью. Они походили на животных. Нет, животные слишком чисты. Передо мной плясали демоны, сущности, мерзкие исчадья ада. Как я не замечала этого раньше? Перекошенные лица, крючковатые носы, жирные, рыхлые тела, обтянутые неряшливой одеждой…

Каждый день утром и вечером они взывают к Господу, прося о прощении грехов и милосердии. Где же сейчас их покаяние, где столь желанное ими милосердие, когда вместо молитвенно сложенных ладоней их руки сжаты в кулаки и устремлены в небо? Что ими движет? Праведный гнев? Чушь собачья! В их глазах лишь тьма. В этом жестоком невежественном сброде нет ни капли достоинства, ни капли света, ни капли любви и милосердия, о которой они вечно молятся своему Богу.

Это они, а не мои сестры, должны гореть на этих кострах. Это их плоть должно обгладывать пламя, очищая их зловонные души до самых костей. Я их спасла, я же их и покараю.

Будь их воля, они бы растерзали меня, уничтожили, сожгли заживо. Так же, как Карши и Сэттру, которых они наверняка застали врасплох. Эти люди видели во мне лишь чудовище, ведьмино отродье, а разобраться со мной им не позволяло плотное кольцо воздуха, окружавшее меня. Они видели в нем препятствие на пути к цели, в действительности же то была их защита. Именно тогда я поняла, что люди глупы, а чувство благодарности им неведомо.

Слезы застилали глаза, когда воздушный вихрь подхватил истерзанные тела моих бедных сестер и опустил на землю. В этой обугленной кровавой плоти невозможно было опознать моих близких. Я сняла свой тулуп и обернула в него сестру, затем сделала взмах рукой и, даже не поворачиваясь к старосте, рванула его плащ к себе. Он вскрикнул от боли, но мне было плевать, что пряжка оцарапала ему кожу. Это мелочь по сравнению с настоящей болью, которую ему предстояло познать уже очень скоро. Как сквозь пелену до меня доносились увещевания инквизитора, призывавшего меня покаяться. Боковым зрением я заметила, что этот недоумок начал чертить круг на земле. Как будто я позволю заманить себя в ловушку. Это могло сработать с сидевшими в доме сестрами, но не со мной, стоявшей в паре метров от него. Идиот! Быстро укрыв плащом старосты и вторую сестру, я развернулась к жителям деревни, которых еще вчера считала своими друзьями. Они попятились прочь от кострища, поднялась суматоха, но было поздно. В моих глазах они увидели собственную смерть.

Когда я терзала этих ублюдков, слезы на моих щеках смешивались с их кровью. Некоторым повезло: они удостоились быстрой смерти – задохнулись. Я просто забрала воздух из их груди. В конце концов их много, а я всего одна. Сила моих сестер была не так велика, как моя, и далеко не так сокрушительна. Верховная говорила, что дар мой по какой-то причине еще не раскрылся в полной мере, и вот час настал. Судьбой мне было предначертано разрушать, а не созидать. Нести погибель – вот мое истинное призвание. Эти слизняки ничего не могли мне сделать. Но даже в своей жгучей ярости я сумела позаботиться о том, чтобы староста и инквизитор остались живы. Их ждала участь моих сестер.

Нескольким деревенщинам, особо рьяно призывавшим меня покаяться и называвшим меня дьявольским отродьем, я вырвала языки и запихнула обратно в горло, заставив захлебнуться собственными мерзкими словами и собственной плотью. Лилась кровь, слышались стоны, хруст костей, но все это было моей отрадой, моей симфонией смерти. Я вершила месть. Они наконец получили то, о чем столь усердно молили, – справедливость и покаяние. Получили по заслугам.

Я не остановилась, пока последний житель не упал к моим ногам. Кругом были тела. Груды тел. Выпотрошенные внутренности и алые реки крови. Повсюду. На моих руках, волосах, на лице.

В стороне я заметила мертвую Салли. Ту самую дочку пекаря, из-за которой я предала своих сестер. В душе вяло шевельнулась жалость, но то была секундная слабость. Все эти люди – мелкое отребье, слизняки, грязь под ногтями. И эта девчонка стала бы такой же. Так не лучше ли, что она умерла, так и не превратившись в урода?