Книга отзывов и предисловий

Желание, ты – лишь костюм водолазный с неявным запасомалчбы кислородной, схватившей трахейную нежность;новейшая узость живет в мониторе – способна разъятьмолчальные створки, заставив моллюска ужаться

во времени: нечего здесь растекаться бездушнойпрозрачностью часа – вот-вот призовут речевым перламутромпроцессы, подвластные разве что музыке: «чувствуй себя…»Поддельную сладость вдыхая, ритмичная нега картинок,нырнувшая в юношу, жемчуг текучий добудет.

Но в нынешних обстоятельствах оказывается, что герметичная, сверхвнимательная к деталям, построенная на эрудиции во множестве областей поэтика может быть прикладной, не по-газетному злободневной.

Сесиль из заглавия книги – это Сесиль Фатиман, гаитянская жрица вуду, прожившая 112 лет и сыгравшая роль в гаитянской революции. В предисловии Алексей Конаков трактует обращение к Гаити почти что в духе эвфемизмов XIX века – когда в подцензурной русской печати нужно было сообщить о каких-нибудь российских непотребствах, писали, что это происходит в Новой Зеландии или на Сандвичевых островах; Гаити, таким образом, способ вести «разговор о современной (автору и его читателям) России». В подтверждение этой идеи Конаков (замечая по ходу дела, что большинство новых антивоенных стихотворений и антологий никуда не годятся) приводит несколько примеров милитарной лексики в новых стихах Порвина. К этим примерам легко прибавить свои. Вот война ощущается в природе, которую Порвин, вслед за Заболоцким, уводит от пасторальности: «Синица облюбовала торцы бревен, извлекает личинок жука / Ей подсказывают – можно неразорвавшегося снаряда капсюль / попробовать на вкус, если под языком латунный мрак». Вот на том же военном языке говорит уже и «неживая» природа: «Что это плещет у самых ног и одновременно – у самого горла / твоего соратника, что это за соленые брызги, летящие во врагов / Из водяных пистолетов расстреливает прилив свое эволюционное / постижение правды».

И так далее, таких примеров правда много – и чем дальше, тем узнаваемее: «Из-под развалин музыкальной школы вытаскивают / звук – все загрязнения сбиты с него бетонной плитой», или:

Танки въезжают в город, лязгом деловитым вминая асфальт

в крошево как форму бытия, пока философы шинкуют лукдля украинского борща, этого знаменитого блюда русской кухниТанки въезжают в город, как и подобает (не)поэзии

Собственно, ближе к концу поэмы «Радость наша Сесиль» ее героиня прямо читает, что «в России полеты китайских фонариков / вблизи городов и поселков запрещены». Глупо отрицать, что приметы войны здесь складываются в сюжет.

Важно, однако, что конкретные события у Порвина не только описываются. Они и служат световым фильтром для поэтического языка. Порвину привычно улавливать мельчайшие изменения в атмосфере – и, когда атмосфера меняется так страшно, густо и наглядно, как сейчас, неудивительно, что меняется и поэзия.

В этой ситуации становится ясно, что за бессубъектностью скрывается особая роль «я». В стихах этой книги множество обращений – значит, должен быть тот, кто их произносит. Не менее важно, к кому эти обращения направлены. «Наметишься, свет», «привет, теплота», «огонь с поволокой, зачем человека влечешь», «свободная воля, ты – главная часть декораций», «Способность к различению, тебя выкупили из крепостных», «Шорох ритма, что в насосе оживает, / сочетайся с шумом сердца». Такие обращения – традиционная черта лирики. Порвин обращается к вещам, понятиям – вещи и понятия отвечают, ложась в его текст. Поэт становится их повелителем в том смысле, в каком у Урсулы Ле Гуин бывают Повелители драконов: «Это тот, с кем драконы станут разговаривать». В этом разговоре и рождается «я»:

Сесиль начинает произносить свое «я»:«Водный массив подпирает дыхание переходящего с фразына берег, и пока под ступней не окрепнет грунтовая опора,пение держит сердечную безмятежность, рассматриваетК перилам ластится подвздошный холодок…»