Книга отзывов и предисловий

Вышедшая только в электронном виде книга Никиты Левитского – опыт развертывания эпической по масштабу поэтики на довольно небольшом пространстве. Если книга Сен-Сенькова – попытка высвободить потенциал застывшей конструктивистской сдержанности, то Левитский, наоборот, сгущает в своих текстах нарративную избыточность, а крик высвобождать не надо, он прорывается сам:

ужас из моря мы тащим за собою черные водоросли и слизь       где мы сварились;что обжилось – не уйдет само; на унылом побережье       зрим бесцветный огонь купины

а ночью лишь в компании мыслей, тупых и тяжких,                                   как костная боль       баюкающих и не дающих покоя              пылающих и бесцветных                     шершавых и скользких              ломких, сухие цветки шеи

обреченные – они сбиваются в стаи, как волны, – ни голосов                                   ни именпод кроватями прячут гнездашар вертится как пустой волчий череп пустыниплавильным одеялом укрытый

Долгие раскатистые периоды, барочные перечисления, экстатическая речь, политический гнев – когда думаешь об их прецедентах, прежде всего вспоминаются поэмы Аллена Гинзберга, такие как «Америка», «Сутра подсолнуха» и «Вопль» (в конце 2022‐го мне случилось слышать живое выступление Левитского, которое как раз и представляло собой один надрывный и бессловесный вопль, – впечатление было мощное). За разомкнутость конструкции отвечают эротические мотивы: «уника, мастурбирующей и нетленной я вижу тебя» – так начинается первый текст книги, безымянная поэма. Постепенно эротика включается в общее горение, становится незамалчиваемой нотой, как бы обнимает книгу, посередине которой находятся очень жесткие тексты. Окруженный мраком, Левитский говорит о «травмомахии мотыльков» (то есть находится рядом со светом, на который эти мотыльки летят); устами своей героини он поет гимны любви и экстазу – и обилие сюрреалистических образов не противоречит здесь связности. Где-то поэт говорит про сад, то есть воплощение упорядоченной природы, которое у Левитского еще и антропоморфно: «у сада есть твердые груди на тонком, как отраженье в воде, тростнике / сад почти слеп, но у него есть нежная кожа» – трудно не заподозрить, что речь здесь больше о человеке, чем о саде. Но в других местах стихи описывают джунгли – и, кажется, разрастаются как джунгли, в которых все перемешивается:

я слышу как среди тьмы кто-то смеется на ужасной пальме       я слышу как кто-то древесный вспоминает свои прошлые                                                 жизни       слышу как доносится из китайской комнаты что-то              похожее на скреб ногтей или когтей

       как ворчат соседи – жалуются на франца кафку,              который смеется, пока пишет ночами                     «этот странный автопортрет»змея считает мои шаги       слюна оборачивается шелком в осколках наших любимых                                                 дней

У Спайка Миллигана есть мизантропическая сказка «Грустно-веселая история лысого льва», прекрасно переведенная Григорием Кружковым; там как раз описываются Джунгли, в которых в свою очередь есть Дебри, ну а у Дебрей «есть такое свойство: если что-нибудь в них теряется, найти это совершенно невозможно. Можно найти взамен что-нибудь другое, но не то, что пропало». Это свойство воспроизводится и в поэме Левитского – то, что находится взамен, всякий раз охотно принимается. В походе через тропический лес текста кое-что все-таки можно сохранить: составную нить своей речи. Даже если она много раз обмоталась вокруг стволов, ее хватит, чтобы пройти путь до конца. Аллен Гинзберг говорил о «единицах дыхания», на которые членятся его тексты, – у Левитского дыхания достаточно для очень затяжных перемещений. Лысый Лев в детской сказке Миллигана находит Бога – героиня поэмы Левитского тоже встречает какое-то хищное и жестокое божество, «ленивого живоданского зверя», которого в конце концов побеждает самой своей нежностью.