Книжник

Адриан не мог не рассмеяться — весело и беззлобно. Знал бы папаша, когда творил революцию, что сам же создаёт мышеловку для собственного сына, в которой тот будет метаться как загнанная крыса. «Из царской-то России смотались бы, небось, преспокойненько, никто не держал бы…» Старик махнул рукой. Его порадовало, что юноша не стал выносить обвинительные приговоры, а лишь продолжал потешаться над изменчивостью времён.

Вчера приходилось стыдиться клейма «врага народа», а сегодня это почти что чин, это надо же…

* * *

В это же время случилась неприятнейшая история. Девицы его отдела просто не могли понять его нежелания связываться с любой из них. Это казалось непостижимым. Все варианты объяснений были ими перебраны. Он жил один — как можно? Он не был ни голубым, это они поняли, ни дураком, это бросалось в глаза, ни импотентом, ведь он жил до этого с девицей, да и братец Аркадий свысока наставлял их, что в двадцать семь лет импотентом можно стать только от сверхусердия. Так в чём же дело?

Их внимание становилось всё навязчивее, юбки всё короче, каблуки всё круче. Правда, девица Танюша Соловкина, по счастью, к этому времени влюбилась в какого-то хмыря из соседнего отдела и в общей гонке не участвовала, но три остальных изнуряли навязчивостью.

Одна из них — Марина Челаева, как две капли воды похожая на ненавистную ему ещё по Турмалине Крапивину, доняла его до зубовного скрежета. Но даже опыт с Севериновой не помогал. При мысли о возможности переспать с ней, в Парфианове поднимались злость и брезгливость. Даже аромат духов, неизменно выбираемый девицей, в котором проступали тяжёлые нотки пачулей и сандала, раздражал. Изрекаемое ею тоже вызывало недоумение и жалость. Дурочка приносила ему пончики и торты, заваривала чай, поминутно вбегала со всяким вздором. Взор её горел такой истеричной любовью, что Аркадий не мог не посочувствовать братцу. Это ж надо, а?

— И не жалко тебе бедняжку?

Адриану было жалко. Но только кошку можно пустить в дом из жалости.

Однако, у девиц на этот счёт были свои представления, и вскоре произошёл эпизод, который Адриан с удовольствием вычеркнул бы из жизни — если бы мог. В тот недоброй памяти день Парфианов уже собирался домой. Накануне зашёл в книжный, где с самого приезда был завсегдатаем, и, роясь в развалах, обнаружил недавно изданного Эдогаву Рампо и роман Ромена Гари и предвкушал спокойный и уютный вечер.

Но, увы, за пятнадцать минут до конца рабочего дня Книжник увидел, что в его кабинет вошла Светуля Гилярова. Парфианов ничего хорошего от неё ждать не мог. Она не отличалась навязчивостью Челаевой, но истеричностью и вздорностью её даже превосходила. Она выразила мысль, что понимает, как осточертела ему Марина, но он сам виноват, если бы определённо сказал бы этой потаскухе… В эту минуту в кабинет влетела разъярённая Челаева, которая, как потом выяснилось, заметив входящую в кабинет Гилярову, тут же и прильнула к замочной скважине. Услышанного оказалось достаточно, чтобы распахнув дверь и влетев в кабинет, она ринулась на соперницу и вцепилась ей в волосы. Через минуту девицы уже катались по полу, на их крики прибежала Анжелка Золотарёва и Аркадий… Девица кинулась на помощь Челаевой, с которой они были подружками, а Адриан и Аркадий испуганно замерли в разных концах кабинета. Во взгляде Аркадия, брошенном на Книжника, сначала искрилось веселье и лёгкая насмешка, но потом, заметив выражение лица братца, улыбаться Аркадий перестал.

Обоим Парфиановым, надо заметить, и в голову не пришло разнять девиц. Оба были неглупыми молодыми людьми и прекрасно понимали, чем чреваты для мужчин подобные баталии. Аркадий считал, что его гениталии ему ещё пригодятся, а Адриан с тоской подумал об отъезде. Но куда? Вернуться к отцу? Что это даст? Где ни устройся, встреч с подобными фуриями не избежать нигде.

Не то, чтобы Книжник подражал Канту. Но он мучительно не хотел, пережив крах семьи, ничего больше затевать. Адриан уже не боялся потерь, нет, тоску навевала сама мысль о жизни с кем-то. Он ничего не хотел.

Уже отцвели абрикосы, и буйно разрастались зелёные побеги, пахнущие первыми дождями, радугой и арбузами. Лопались почки и коконы толстых гусениц, перезимовавших в древесной коре. Лунные ночи благоухали пьянящим ароматом, амброзийным напитком бессмертных, и Парфианов понял, что пришёл в себя, окончательно обретя двойное умение — умение жить и умение жить в одиночестве.

Иных обретений по-прежнему не было.

Настала новая весна — 1991 года. Несколько раз Парфианов ездил в своё ущелье, спускался к воде, касался руками глади безымянной речушки, скользящей меж потемневших валунов, обнимал изгибы стволов, хранящих отметины прошлогодней плесени, и ловил себя на том, что губы его напевали что-то в мажоре.