Когда зацветет сакура…

Хорошо наблюдать эту речную жизнь из окна автомобиля, но было бы еще лучше эту жизнь потрогать своими руками. Но куда там! Они ведь казенные люди, и их жизнь принадлежит государству. Так что распорядиться своей собственной судьбой они смогут еще не скоро. Оттого и тоскливо у Жакова на сердце, оттого и вздыхает он украдкой. Наверное, и Бортнику не легче. Тоже вон глаза замокрели при виде этой мирной картины.

– Когда демобилизуюсь, поставлю шалаш на берегу Волги и буду жить в нем, пока не надоест, – захлебнувшись чужим счастьем, строил планы Алексей.

– А я… я лодочную станцию стану охранять на Днепре… Каждый день красотища – ты понимаешь? – мечтательно проговорил Жора.

2

Генерал принял их не сразу – с кем-то совещался в своем кабинете. В приемной, где им пришлось промаяться около часа, за небольшим рабочим столом сидел подполковник, этакий розовощекий, по всему видно, не нюхавший пороха кабинетный человечек, который, что-то корябая пером на бумаге, время от времени бросал любопытные взгляды на друзей.

«Хорошо устроился, сукин сын», – подумал о нем Жаков. Хотя дай ему такую же возможность, он бы непременно отказался. Ведь тогда всю жизнь ему пришлось бы ловить на себе заискивающие взгляды коллег, заранее зная, что это лишь маска лицемерия, а на самом деле они люто ненавидят тебя, как они ненавидят каждого, кто приближен к чьему-то высокому государственному телу. Нет, пусть лучше незавидная участь обыкновенного опера, чем это. Оперу, конечно, часто приходится копаться в дерьме, но зато он спокоен за свою репутацию. Ведь ему никто не завидует, а это самое главное. В этом случае он свободен в своем полете – точно трудяга-пчела.

Конечно, подполковник знал, что перед ним боевые офицеры, однако какая-то заноза не давала ему покоя.

– А что это вы вдруг явились не по форме? – не смог удержаться он от того, чтобы не сделать им замечание.

– Так положено… – коротко бросил Жаков.

– Кому положено, на того давно положено, – скаламбурил подполковник и этак по-женски захихикал, довольный собой.

Друзья это ему спустили, однако все же многозначительно переглянулись. Вот, мол, дерьмо какое. Пусть-де еще только вякнет… Но тут от генерала вышли люди, после чего было велено впустить Жакова с Бортником.

Кабинет, куда они вошли, ничем не отличался от себе подобных. Разве что здесь было чуть больше комфорта. Вместо обычной мебели, сколоченной на местной фабрике, капитальная, темного дерева: массивный рабочий стол с кучей телефонов, библиотека у правой стены, приставной длинный стол с красивыми мягкими стульями. За спиной генерала на чисто выбеленной стене с филенкой, отделяющей побелку от окрашенной в синий цвет панели, висел портрет Сталина, на столе рядом с письменным прибором из полудрагоценного камня – большая бронзовая статуэтка Дзержинского. За столом, утонув в глубоком черном кожаном кресле, сидел хозяин кабинета. Завидев вошедших, он встал из-за стола и, вытянув вперед две руки, направился им навстречу по натертому до блеска чуть поскрипывающему под ногами рыжему паркету.

– Очень рад, товарищи офицеры!.. Очень рад… – произнес он с сильным кавказским акцентом, обнажив крепкие белые зубы.

Это был невысокий подвижный брюнет средних лет с большими карими глазами, напряженно и требовательно на всех смотрящими. Странная личность. То маску насмешки, как в театре, наденет, то трагический эпохальный тон из души извлечет, то тенью сарказма промчит по сердцам собеседников.

Одет он был в цивильное – видно, так ему было удобнее. Впрочем, он мало был похож на военного. Скорее всего, его можно было принять за главного инженера какого-нибудь крупного строительства – этакий живчик с орлиным взглядом, готовый одновременно выглядеть и мягким интеллигентом, и человеком, умеющим горячо убеждать. Отсюда и этот его голос – вкрадчивый, приглушенный, а когда надо – мощный, пронзительный, который было трудно не услышать.