Колдовство

– Конечно. Пойдемте, – пробормотал он. – Сначала дело. Вы правы. Оль, разогрей пока борщ, хорошо? Всю кастрюлю.

– Я с вами хочу, – сказала Олька.

– Нельзя, – резко бросил Филипп тем холодным тоном, какой у него бывал, если Олька слишком сильно озорничала. – Из дома ни на шаг, понятно?

Они вышли, и Олька пару минут сидела на диване, чувствуя болезненную тонкую струну, что натягивалась внутри ее тела. По полу ползли завитушки нитей. Те самые, которые постоянно просачивались сквозь доски, их приходилось втягивать пылесосом, убирать тряпкой, сметать, сжигать. Два раза в день.

Олька не выдержала, проскользнула в сени, натянула резиновые сапожки, скатилась с крыльца на улицу и бросилась к подвалу. Вход у него был слева, сразу за пристройкой, где папа хранил дрова.

Так и есть. Дверь была открыта, из квадратного провала лился желтый свет. Олька подошла ближе. Папа не разрешал приближаться к подвалу, носил ключ от замка с собой и никогда не рассказывал, что же там находится. Один раз, в Новый год, перебрав с алкоголем, бросил несколько несвязных слов: «вязь… перевязь… довязать бы… не крестясь», кивнул на обрывки ниточек, которые словно прорастали сквозь половицы, а потом уткнул лицо в ладони и так и сидел в молчании минут двадцать.

Ветер как будто толкнул в спину, Олька подошла к распахнутой двери, а потом сама не заметила, как спустилась по разбитым бетонным ступенькам почти до конца, разглядела земляной пол в пятне света, услышала обрывки каких-то фраз. Баба Глаша говорила:

– Я у тебя в долгу, помнишь? Ты многое для меня сделал, дорогой. Наше прошлое – это наша жизнь. А еще помог уехать. С возвращением, опять же, помог. Давно пора было этот дом сжечь. Набралась я сил, и еще больше наберусь. Чай, слух обо мне не забылся, люди придут. Ну, а теперь принимай должок. Закончим дело – будет все у тебя хорошо…

Папа тоже что-то говорил, но Олька почти его не слышала из-за нарастающего непонятного звука.

Цок-цок-цок.

Спицы бились друг о дружку. Громче. Громче.

Цок-цок-цок. Отражался от кирпичных стен, от ступеней, резал уши, вызывал слезы. Громче.

Громче.

Свет как будто сделался осязаем, потяжелел, загустел, превратился в сырой яичный желток. Олька завязла в нем и не могла пошевелиться. Звук удара спиц проник внутрь головы, зацепился где-то в области затылка, за глазами, в висках, внизу живота, за пупком, и дергал, дергал. Громче.

Кто-то закричал. И после того как крик – длившийся всего несколько секунд – оборвался, оборвался и морок. Олька попятилась, едва не упала, бросилась наверх, в объятия холодного ветра, который остудил бы горевшее от волнения и страха лицо.

Она оказалась на улице, глотая ртом воздух, и увидела во дворе у крыльца незнакомца. Он стоял пошатываясь, будто был пьян. В руках держал двуствольное ружье. По нижней губе текла кровь, вперемешку со слюной, сползала по подбородку и капала на ворот голубой рубашки.

– Не могу я так. Не живой и не мертвый. Глупость сотворил. Надо было головой думать. Зачем я теперь здоровый, когда такую вещь сделал? Грех, грех большой. Родную дочь… – бессвязно бормотал он, оглядывая двор.

Незнакомец увидел Ольку и направился к ней.

– Ведьму позови! – прохрипел он. – Где ведьма? Здесь? У вас? Я видел!

Олька закричала. Незнакомец вскинул ружье и выстрелил. Что-то лопнуло у Ольки в левом ухе, а после этого голову заполнила боль вперемешку с тяжелым и громким звоном.

Она упала на колени, обхватив голову руками. Незнакомец оказался рядом, его тень накрыла Ольку, будто собиралась проглотить. Олька ощутила запах пороха и гари. Незнакомец что-то крикнул – но она не услышала ни звука – посмотрел на распахнутую дверь в подвал и шагнул внутрь, в темноту.

Олька хотела схватить его за ноги, уронить, помешать. Вместо этого она прыгнула ему на спину. Мужчина попытался стащить ее, загреб рукой, и Олька вцепилась зубами ему в пальцы, увидела дырку в ладони, подсохшие пятнышки крови на коже. Мужчина закричал – крик этот донесся до Ольки далеким, едва слышным шепотом, – стащил девочку, швырнул на улицу. Она выкатилась на асфальт, успев увидеть, как мужчина вскидывает ружье, но не стреляет, а падает вниз, спиной вперед.

Олька села, пытаясь унять головокружение. Прижала руку к уху, нащупала что-то влажное. Кровь. В голове все еще гудело, и ничего не было слышно. Сил подняться не осталось, да и вообще казалось, что тело стало слишком тяжелым.

Прошло несколько минут, в дверях подвала кто-то показался.

Это был папа. Рубашка его, руки и лицо были перемазаны кровью. Но папа улыбался. Он подхватил Ольку под мышки, прижал к себе, что-то неразборчиво шепча. Олька расслышала только «люблю», «не страшно», «все позади» и почему-то «сюрприз».

Из подвала вышла баба Глаша. На ее морщинистом лице россыпью осели капельки крови. Она все еще вязала, и было видно, что это действительно какой-то детский костюмчик, с рукавами и ножками.