Колдовство

– А подглядывать нехорошо. – Старуха соседка с бородавкой на щеке стояла рядом с кошкой и укоризненно качала косматой головой.

Кошка потянулась, зевнула и начала умываться. Величавое спокойствие кошки передалось Кире – всё вдруг обернулось для нее наивным сумасшествием старухи.

– Кисонька-мурысонька, – повторила старуха, на этот раз строго. – Где была?

– Коней пасла, – вдруг хрипло ответила кошка.

Кира ахнула, съежившись. Ноги в одно мгновение стали ватными, руки задрожали. Безумие… передается?

– Где кони? – спросила старуха.

– За ворота ушли. – Кошка перестала умываться и выгнула спину, потягиваясь.

– Где ворота?

Кошка ответила не сразу – начала судорожно дергать головой и шеей в попытках сблевать.

– Где ворота? – нетерпеливо повторила бабка.

Кошка засипела, закашляла – и выхаркнула огромный черный клубок волос. Кире вдруг показалось – человеческих. Женских.

– Огонь сжег, – продолжая откашливаться, ответила кошка.

– Где огонь?

– Вода залила.

– Где вода?

– Быки выпили.

– Где быки?

– За гору ушли.

Это была какая-то детская присказка – да, именно так, Кира когда-то слышала ее! Бабка и кошка перебрасывались вопросами и ответами как мячиком, ведя свою странную, безумную игру. Слова булькали – смысл ускользал. Кире казалось, что ее баюкают, баюкают, баюкают, веки тяжелели, мысли становились вялыми и неповоротливыми. Она пыталась бороться с этим сном – нельзя спать, нельзя, нельзя, Юрочка тут, вдруг что случится с Юрочкой?

– Где гора?

– Черви выточили.

Юрочка закряхтел, недовольно заворочался – и Кира очнулась ото сна.

– Где черви?

– Простите! – перебила ее Кира. – Простите… она что… разговаривает?

Старуха повернулась к ней и улыбнулась. Кира вздрогнула – на секунду ей показалось, что зубы у бабки были длинными – слишком длинными, длиннее, чем у… людей, – и сейчас втягивались, укорачивались прямо на глазах.

– И подслушивать нехорошо, – сказала старуха и погрозила желтым скрюченным пальцем. – Не-хо-ро-шо…

А потом развернулась и пошаркала в подъезд. Кира проводила ее долгим растерянным взглядом. Деменция? Но… она же тоже это все слышала? Или то был сон?

– Сон? – спросила она, поворачиваясь к кошке.

Кошка вытянула лапы перед собой, выпустила когти и пробороздила ими асфальт.

И тот вскрылся. Как какой-то гнилой, почерневший фрукт, как обивка на старом заплесневевшем диване – каждая борозда лопалась и обнажала жирные, вязкие битумные внутренности. А потом полезли черви.

Размером с Юрочкин палец, полупрозрачные, пульсирующие алым и багровым, они расползались из-под когтей кошки и оставляли после себя кровавые следы. Черви копошились, клубились, связывались в тугие узлы и снова расправлялись, судорожно подергиваясь.

Кира брезгливо ахнула.

Черви замерли. А потом медленно, словно исполняя причудливый танец, выпрямились, вытянулись – и поползли к Кире. Точнее – на Киру. Будто какая-то призрачная, полупрозрачная, пульсирующая алым и багровым армия, они шли на нее – упорно, бесстрастно, неумолимо.

Кира взвизгнула, вскочила – и бросилась к подъезду, волоча за собой коляску. Юрочка проснулся и захныкал – с каждой секундой все громче и громче.

Замок домофона заело – Кира дергала его с остервенением: ей казалось, что холодные, липкие черви вот-вот коснутся ее ног, обовьют их – и поползут все выше, выше и выше…

– Утки склевали, – захихикали ей в спину.

Кира обернулась.

Червей не было. Только кошка сидела – теперь уже на лавке – и нагло ухмылялась. Затем она облизнулась, оставив на усах кровавый след.

– Квартира восемьдесят три, – сказала кошка. – Должна помнить.

Кира стояла в подъезде, прижавшись лбом к холодной стене. Юрочка молчал, будто затаившись. Хотя было бы лучше, если б он плакал. Плакал – и изгонял из Кириной головы воспоминания.

Да, она должна была помнить. И помнила. Пусть даже смутно, обрывками – но помнила.

Орава мелких пигалиц, стоящая у двери с потускневшими цифрами 8 и 3. Сдавленный хохот. Громкое, демонстративное фуканье. И она, тогда сколько? – шести- или семилетняя? – поднимающаяся с корточек и оправляющая платье.

А потом резко распахнувшаяся дверь. И злобный взгляд. И визг – восторженный, радостный визг разбегающейся оравы. И рука, цепко схватившая ее за ворот. А потом тряхнувшая так, что новенький сандалик попадает прямо в свежую какашку, так старательно уложенную на полу перед дверью. И испуг – что попадет дома от мамы. И злой, отчаянный крик прямо в сморщенное старушечье лицо. И омерзительные слова, вылетающие с этим криком, – слова, услышанные от пьянчуг у магазина. И разжавшаяся рука. И бег вниз по лестнице – туда, где ждут подружки. И тихое шипение в спину: «Коготок увяз…»

Дверь открылась, едва Кира поднесла руку к кнопке звонка. Открылась, словно старуха стояла там, на пороге, и поджидала ее.

– Простите, – сказала Кира, до боли сжав ручку коляски. – Вы что-то хотели мне сказать?