Колдовство

– Но… как тогда, как с мужем! Я готова найти кого-то другого! Заменить ее! Найти бомжа, да-да, бомжа – его же никто не будет искать! Никто не будет о нем переживать!

– Зачем мне твой бомж нужен? – хихикнула бабка. – Грязный, вонючий, большой. А девочка сладенькая, девочка маленькая, девочка куколка.

– Но полицейский! – взмолилась Кира.

– Как пришел, так и ушел, – ответила бабка, развернулась и пошла в глубь квартиры. – Как пришел, так и ушел. Коготок увяз – всей птичке пропасть.

– Что? – спросила Кира ей в спину.

Ей показалось – или на этот раз квартира была чуть другая? Обои потемнели, на них проступил тяжелый золотой узор, вместо линолеума под ногами поскрипывал паркет – откуда старый паркет в типовой девятиэтажке? – и… потолок стал выше?

Кира потерла виски. Неужели все-таки сон? Она слышала о таком – от недосыпания человек проваливается в мутный бред, в котором ему кажется, что он спит, потом кажется, что просыпается – но все равно, все равно на самом деле он продолжает спать…

– Где ты там? – зычно крикнула старуха. – Что, в болоте застряла?

Кира вздрогнула – и нервно оглянулась на дверь. Может быть, уйти? Уйти, убежать домой, туда, где Вова – новый, странно милый и добрый Вова – тетешкается с Юрочкой? Она уже свыклась, смирилась с тем, что ее муж – не человек. Что под одеждой, кожей и волосами рядом с ней ходит, говорит и дышит – колода с глазами. Кира проверяла – дышит. И это дыхание – ровное сопение по ночам – успокаивало ее больше, чем добрые слова, мягкие поцелуи и нежный секс.

– Струсила? – захихикала старуха.

И это опять решило все. Кира гордо вскинула голову и пошла на голос.

И снова где-то там, на краю зрения, шевелились обои и переползал из края в край, пульсируя, тяжелый золотой узор, а скрип паркета захлебывался в бульканье, и пузырилась оттуда болотная жижа.

Старуха была в самой дальней комнате – и Кира шла туда, а коридор все вытягивался и вытягивался, и вот она уже миновала не одну дверь, а две, три, четыре, но разве в типовых девятиэтажках бывают пятикомнатные квартиры? И пахло из-за дверей жженой бумагой, прелой травой, перестоявшей водой, гнилым мясом и сырым тестом. И ворочалось там что-то, скрипело, шуршало и шебуршало, и тоненький-тоненький писк, как котячий плач, клубился над головой.

– Дошла наконец, – хихикнула старуха, когда Кира переступила порог комнаты. – Что ж так долго-то? Комнаты-то заперты были. Али заглянула в них?

Кира помотала головой.

– Ну и славно, – ответила старуха. – А то гости всякие бывают. Некоторым дай волю – двери приоткроют, в комнаты заглянут, – а потом кричат, воют, волосья рвут, по полу катаются.

Кира молчала. Она не могла оторвать взгляд от того, что было у старухи в руках.

Та держала и качала маленькую Олю.

Сероватая кожа, большие карие глаза, руки и ноги, гнущиеся в невозможных, немыслимых для человека местах – небрежно слепленная кукла, но так похожая на пропавшую девочку!

– Спи, моя радость, усни! – запела старуха, баюкая куклу. – В доме погасли огни… Птички затихли в саду, рыбки уснули в пруду…

«Уснули… – застучало в голове у Киры. – Рыбки уснули в пруду. Рыбки уснули. Рыбки засыпают, когда умирают. Смерть».

– Мышка за печкою спит, – продолжала старуха. – Месяц в окошко глядит… Глазки скорее сомкни, спи, моя радость, усни!

И тут Оля закрыла глаза. Большие, грубо намалеванные кукольные глаза вдруг захлопнулись – и теперь Кира явственно видела, что старуха качает труп.

– Усни, усни! – пропела ведьма.

Кира сжала виски руками.

Мелодия колыбельной ввинчивалась в голову, слова приобретали иной, жуткий, но при этом предельно простой смысл. Смерть. Смерть. Смерть. Без начала и без конца – как начало и конец всего.

– Утром ты будешь опять бегать, смеяться, играть…

Паркет треснул под ногами, запахло свежей землей.

– Завтра тебе я в саду много цветочков найду.

В нос ударил запах сухих цветов. По обоям побежали тени – кресты, кресты, кладбищенские кресты с кровлей.

– Все-то отдать поспешишь, лишь бы не плакал малыш!

Ног Киры коснулись чьи-то холодные пальцы. «Мамочка, мамочка, – залепетало в ушах. – А почему ты не приходишь? Мне тут так страшно. Тут темно и холодно. Мамочка, приходи».

– Глазки скорее сомкни, спи, моя радость, усни! – Старуха отвернулась от Киры, продолжая качать девочку. Из косматого, нечесаного затылка на Киру глянул внимательный зоркий глаз. А потом подмигнул ей.

Кира сдавленно ахнула, зажала рот ладонью.

– В доме все стихло давно, в кухне, в подвале темно, – старуха так и стояла к ней спиной, согнувшись над Олей. Ее слова становились все неразборчивее, и Кира скорее угадывала и вспоминала, что поет ведьма, чем разбирала слова. – В лунный серебряный свет каждый листочек одет.

Старуха громко зачавкала – а потом раздался жуткий булькающий звук, словно кто-то втягивал через трубочку остатки жидкости в стакане.

– Кто-то вздохнул за стеной…

За стеной задышали – шумно, глубоко, хрипло. Стена – уже не обои, а стена! – вздулась, вспучилась, словно вместо нее была тонкая пленка, которую кто-то – с той стороны – проверял на прочность.