Колдовство

Костлявый старик в майке и трусах сидел на кровати. Белые носки доставали до середины тощих голеней. Шишковатый череп обрамлял редкий пушок. Щеки и подбородок обросли щетиной. Дед Ваня близоруко сощурился на гостий. И неожиданно выругался.

– И тебе не хворать, – хмыкнула Пименова. А напрягшейся Любе шепнула: – Он только с виду злой. Сорок лет в школе проработал. Учитель литературы, между прочим. Шекспира наизусть цитировал.

Старик наградил гостий отнюдь не литературной и не шекспировской конструкцией. У Любы екнуло сердце.

«Лучше умереть в шестьдесят, чем дожить до такого».

– А почему они по отдельности? – спросила Люба в коридоре.

– Дед Ваня и бабушка Маша? Потому что при всей беспомощности они бывают опасны. Не для тебя, молодой и сильной. А друг для друга. Грустно это, но ничего не попишешь.

На кухне, словно спроектированной под великанов, Пименова посвятила Любу в тонкости работы. Ничего сложного. Забегать трижды в день, до и после пар, и вечером. Следить за гигиеной. Утром и в обед менять Марии Павловне подгузники, обмывать, смазывать кремом от пролежней. Если понадобится, вечером тоже. Готовить еду из полуфабрикатов. Давать таблетки – эти и вот эти, – деду Ване можно в чай растолочь, если станет буянить.

– Главное, чтобы они не покидали свои комнаты. Некуда им лазить и незачем. Возникнут вопросы – свяжись со мной по вайберу. И, да, – Пименова просканировала Любу пронзительными глазами, – стоит ли предупреждать, что в квартиру никого нельзя приводить и что ночевать здесь тоже нельзя?

– Само собой, – сказала девушка.

На лестнице Люба разминулась с коренастым брюнетом, который вел под руку девочку лет двенадцати. Девочка была бледна, под бейсболкой угадывался абсолютно лысый череп. Но она улыбалась, и ее спутник выглядел счастливым.

Люба поздоровалась, поднимаясь на третий этаж. Она продрогла до костей под мерзким дождем, а Зоя Пименова уже, наверное, грелась где-нибудь в Риме.

Старый дом перешептывался, чавкал и кряхтел. Трубы отхаркивали мокроту. Тени роились в закутках. Не бесплотные призраки, а чудовища, оживленные богатым воображением студентки.

Вчера, вернувшись от Пименовой, Люба рассказала соседке о своей новой работе. Наташку, бойкую девочку из Киева, история не удивила.

– Правильно делают, что запирают их. Постоянно слышу о пропавших стариках. Вышли в магазин, запамятовали, где живут, – и финита ля комедия, ищи-свищи. У одногруппницы вон дедушка пропал без вести.

Оно, может, и так, но как же печально на старости лет быть арестантом, покрываться пылью в четырех стенах…

Сова парила под потолком, высматривая добычу. Люба внимательнее изучила полотна. Парочка людей-рыб на фоне корабля и облаков. Другая парочка – целующаяся; их головы обернуты простынями, губы соприкасаются сквозь ткань. Джентльмен в костюме, с яблоком посреди физиономии.

Люба предположила, что художник рисовал сны. Это частично объясняло алогичность и причудливость сюжетов, но не меняло отношения девушки к картинам: они были слишком странными, а в компании с темными панелями и чучелами птиц еще и тревожными.

Люба быстро прошла на кухню. Паркет старался известить глухих жильцов о ее присутствии. Восьмикомнатный пансионат для престарелых пах сыростью и полиролью. В запертых помещениях что-то тихонько потрескивало.

Навороченный японский холодильник казался чужеродным элементом, белым пятном на сумрачной кухне. Особенно в сочетании с громоздкой плитой. Мойка была не меньше детской ванночки. Кран гнул над ней медный клювик.

Люба загремела посудой. Водрузила на конфорку сковороду. Подле поставила облупленные кастрюльки и вместительный чайник. Завтрак в пансионате состоял из яиц всмятку, гренок и овсянки. Для бабушки Нины – только овсянка. Обнаружив на холодильных полках банку огурцов, она внесла в меню нотку самодеятельности: смочила хлеб рассолом, так его жарила мама, так гораздо вкуснее.

Пока варилась каша, Люба оперлась о подоконник. Кухня выходила окнами в замкнутый двор. Четыре здания образовывали восьмиугольное пространство. Попасть в колодец можно было только через подъезды.

Прильнув к двойному стеклу, Люба увидела засыпанную прелой листвой песочницу, покривившуюся горку, по которой малыши съезжали бы точно в лужу, и качели. Ребятня редко пользовалась детской площадкой. По центру территории возвышалась хозяйственная постройка, ровесница дореволюционных зданий. Приземистая, двухэтажная. Три оконца внизу были закупорены листами фанеры, а верхний ряд – вообще замурован. Штукатурка отслоилась, выставляя напоказ кирпич. Крыша в лишайнике и окурках. Подростки таки навещали изолированный двор: кладку украшали размашистые надписи: «Психея» и «Алиса».

Чайник засвистел, возвращая в реальность. Люба загрузила на поднос тарелки и чашку и пошла к первой подопечной.

Бабушка Нина бодрствовала. Таращилась в потолок мутными блеклыми глазками и безмолвно шевелила губами. Не сопротивлялась, когда Люба аккуратно усадила ее, протиснув под сгорбленную спину подушку.

– Я – Люба, помните? Ваша внучка уехала ненадолго, я буду вас кормить.