Колдовство

Еще бабуля учила, что должники лучше друзей. Не забывала взыскивать с тех, кто задолжал ей. Люди, чьих детей, жен, родителей она вырывала из когтей смерти, готовы были пожертвовать жизнью ради Пименовых.

Огоньки ослепительно полыхнули в сознании.

А через минуту Зоя сбавила скорость. Одинокий старик стоял у Гренадерского моста, глядя в воду Большой Невки, цепляясь ослабевшими руками за ограду. Сиреневый – женский – плащ трепетал вокруг его голых мосластых ног. Белые, до голеней, носки почернели.

Невидимый купол покуда уберегал старика от чужих глаз. И людей не было на набережной, люди предпочли уйти от того, чего не понимали.

Крепкий купол. Напитавшийся Жучок.

Зоя припарковала машину, вышла под морось. Никому не нужный старик, загнанный, испуганный, ссутулился, и шестеренки скрежетали в его черепушке, надсадно пытаясь ответить на вопрос: что творится и что стало с миром.

Зоя выставила перед собой ладонь, шагнула к старику. Рука уперлась в тощую спину.

Реки тоже надо кормить.

Люба очнулась с диковинной мыслью: «Я ела насекомых».

Да, ела, извлекала из паутины мертвых мотыльков и алчно совала в рот, работала челюстями, смачивая слюной сухие крылышки, превращая их в кашицу, и за всем этим угрюмо наблюдали сороки с перекрученных ветвей.

Язык словно лакал пыль.

Люба попробовала закашлять, но мышцы не повиновались. Максимум, что она смогла, – разлепить веки.

Вечерело. Тени стояли в углах, как колонны, или как статуи острова Пасхи, или как исполинские куклы.

Люба догадывалась, что еще больше теней сгрудилось над изголовьем, но повернуть голову не получалось. Шея предала ее заодно с конечностями. Пальцы ног сжались слабо – это все, на что она была способна теперь.

Скосив глаза, Люба рассмотрела стол в полутьме, и пахнущую травами миску, и что-то вроде крупногабаритного шприца. За запертыми межкомнатными дверями (таковы правила) заговорила Пименова. Люба похолодела отчего-то. Наверное, потому, что ей придется объясняться перед нанимательницей, куда девался Иван Терентьевич и почему она, Люба, лежит в его кровати, как девочка из сказки, залезшая в логово медведей.

Но когда она услышала мужской голос, боязнь испарилась.

Брюнет. Следователь. Хороший человек и, кажется, хороший отец.

За стеной Пименова и ее сосед вели беседу, но смысл ускользал от Любы. Что-то про болтливую дурочку, про Печоры, про: помни свои обязательства, Миша.

«Миша, – про себя улыбнулась она. – Славное русское имя».

– Не волнуйся, – сказал издали брюнет, – я все устрою. Здесь ее не станут искать.

«Надежный», – подумала Люба мечтательно.

Паркет заскрипел.

Она уже проваливалась в сон, в паутину, полную мумифицированных мотыльков и алчных сорок. Сквозь щелочки глаз она видела Пименову, зыбкую и размытую; женщина пересекла комнату, чтобы отворить форточку, пустить в это пристанище тьмы струю свежего воздуха.

Люба уснула безмятежно, а тени ожили.

Одновременно начался дождь. Капли падали в колодец двора и стучали по крыше кирпичной постройки, словно пробуждали кого-то.

Максим Кабир

Шуудан

На марки я наткнулся, когда искал тетрадь для конспекта; чистые закончились, а в букинистических завалах книжного шкафа могло попасться что-то годное: вырвал пару страниц – и порядок.

Коллекция осталась от отца: два альбома и перетянутая тесьмой толстая стопка конвертов.

Устроившись на диване, я взял альбом в светло-синей, с двумя золотыми полосками обложке. Черные страницы с прозрачными полочками. Made in Germany. Своенравная, кстати, вещица: соседние кальки постоянно слипаются, вытягивают из кармашков марки; полоски деформируются. Помнится, мама шутила, что такой альбом – отличный подарок мужу, которого хочешь отвадить от филателии. Или не шутила, а вспоминала с грустью в голосе…

Я выборочно пролистал до конца, задерживаясь на страницах с послушной калькой. Набор динозавров, Tanzania, 1981. Подводный мир, Navidad, 1964–1965. Десятикопеечные и двадцатикопеечные зверюшки…

Второй альбом (филателисты зовут их как-то иначе), размером с ладонь, в черной съемной обложке, с тиснением «Марки» на форзаце, был родным, потерянно-советским, цена 1 р. 30 к. Его картонную жилплощадь наполняли марки транспортной тематики.

На меня накатила ностальгия.

В детстве я собирал вымпелы, сигаретные пачки, значки, этикетки от спичечных коробков, пивные банки, монеты, фантики, зажигалки… А вот филателистом не был. Альбомы хранил в память об отце. Иногда, наткнувшись на них в пыльной вечности шкафов, листал, поправляя марки на прозрачных полочках. Содержимое конвертов, не вместившиеся в альбомы выпуски, изучал бегло.

Давненько не виделись, ребята, ох давненько; правда, не будем лукавить, особой дружбы ведь никогда не водили: «память об отце» – это я слишком громко… какая память, в два года-то?..

Всему свое время. Почтовым ребятишкам из бумажных домиков – сегодня.

Я взял верхний конверт. В нем лежала серия из пяти марок обычного размера и одной крупного формата. Как называются эти листки с маркой внутри? Заглавные? Не суть… В общем, поезда. Почта СССР, 1983.