Колода без туза

— Вы что, Алексей, издеваетесь? Бредить Комиссаржевской, а стать провинциальной модисткой?.. — Она тяжело вздохнула.

— Все может неожиданно измениться, — задумчиво проговорил Овчинников. — У вас в самом деле поразительный дар перевоплощения. Вот увидите, в конце концов судьба вознаградит вас за него.

— Вашими бы устами… — Нина взглянула на часы, спохватилась: — Мы опаздываем на репетицию!

Она энергично поднялась из-за стола. Овчинников быстро встал, подал ей пальто.

— Знаете, Нина, с каждым днем я все больше вхожу в роль. — Он смущенно улыбнулся. — Никогда не думал, что можно так глубоко вжиться в чужой образ. Жду не дождусь премьеры. Очень хочу испытать себя на публике. Прямо дух захватывает.

— Вот видите, — Нина взяла зонт, покровительственно усмехнулась. — А упирались. Кто знает, вдруг из вас еще получится великий артист?

— Я очень бы этого хотел, — серьезно сказал Овчинников.

Нина погасила в мастерской свет и вместе с Овчинниковым вышла в холодную сырую тьму улицы.

Во влажной мгле осенней ночи смутно мерцал сквозь дремучую чащобу тусклый светлячок оконца лесной заимки. Возница, сидевший в передней части телеги, хлестнул лошадь и обернулся к продрогшему Овчинникову:

— Вот и приехали. Сейчас согреетесь.

Овчинников ничего не ответил, лишь плотнее запахнул шинель.

Лошадь бойко затрусила к близкому дому.

Там, в горнице на заимке, чадящая керосиновая лампа освещала странный натюрморт: самовар, бутылку водки, неоконченный пасьянс и початый пирог с тремя воткнутыми в него зажженными свечами. Мещеряков плеснул Кадырову и себе водки, обернулся к застывшему у стола Шерифу. Ошейник пса густо украшали боевые царские ордена на ярких муаровых лентах: Святой Анны четвертой степени с мечами и бантом и надписью «За храбрость», Святого Станислава третьей степени с мечами и бантом, Святой Анны третьей степени с мечами и бантом, Святой Анны второй степени с мечами, Святого Станислава второй степени с мечами. Среди орденов висела светло-бронзовая медаль в память трехсотлетия царствования дома Романовых. Есаул серьезно сказал овчарке:

— За твою собачью жизнь, друг!

— За нашу, — поправил, невесело усмехнувшись, Кадыров, — собачью…

— Пошляк ты, Кадыров, — поморщился Мещеряков. — Ничего святого.

Выпили. С улицы донесся сопровождаемый лошадиным фырканьем скрип подъехавшей телеги.

— Вот и он, — сказал Мещеряков.

Пес, звеня регалиями, кинулся к дверям.

— Шериф, назад! — приказал хозяин.

Собака послушно вернулась на место возле хозяина. На крыльце, потом в сенях раздались гулкие шаги. Дверь отворилась. Вошел Овчинников.

— Добрый вечер, господа, — сказал он, потирая озябшие руки.

Мещеряков кивнул, поднялся, жестом пригласил гостя к столу. Овчинников сбросил шинель и шлем на лавку, подошел.

— У нас праздник, — сказал есаул. — Шерифу три года.

Он налил водки в пустую кружку, придвинул ее Овчинникову.

— Я не предупрежден, — сказал тот. — Неловко без подарка.

— Ничего, — успокоил Мещеряков и притянул к себе пса.

Забренчали на ошейнике награды. Во взгляде Овчинникова отразилось изумление.

— Я подарил ему сегодня все, что заслужил за три войны, — отвечая на немой вопрос, серьезно сказал есаул.

— Это не лучшая из шуток, — поморщился гость.

— Ну, о ваших-то шуточках я наслышан, — усмехнулся Мещеряков. — Одни расстрелы под Моцарта чего стоят. А я не шучу. Шериф единственный, кто не предаст.

На этот раз есаул не кривил душой и не рисовался. Он говорил чистую правду. Шериф в самом деле был единственным живым существом, которому он беззаветно верил и которое по-настоящему любил. Родители Мещерякова умерли от тифа, братьев и сестер не было, мужской дружбы он не признавал, женщин глубоко презирал. Впрочем, презирал и ненавидел он не только женщин, а всех без исключения людей. Да и вообще есаул считал, что человек — трагическая ошибка природы. Никогда не появлялось на земле создания более гнусного. Любое живое существо, кроме человека, ведет себя естественно: добывает пропитание и заботится о безопасности — своей и своих детенышей. Ни один хищник, даже самый коварный и свирепый, не убивает, когда сыт. И только человек, словно в насмешку названный венцом творения, постоянно губит себе подобных из жадности, зависти, властолюбия. Лишь человек бессмысленно уничтожает природу и животных, уродует и разоряет все вокруг, неся с собой смерть и запустение. Вот почему классическую формулу «все живое разумно» Мещеряков считал совершенно неверной в отношении человека. Поскольку существование этого гнусного создания приносит только вред, человек неизбежно вымрет, исчезнет с лица земли, как исчезли некогда игуанодон и птеродактиль, и его исчезновение станет высшим торжеством правды. Так какое же ощущение, кроме омерзения и ненависти, мог вызвать человек у есаула? И вправе ли сравниться то жалкое, фальшивое, неверное, что принято называть человечьей преданностью, с безоглядной воинствующей преданностью Шерифа, готового в любой момент без колебаний отдать за хозяина жизнь?..

Мещеряков поднял свою кружку и выжидательно посмотрел на Овчинникова.