Колыбельная Аушвица. Мы перестаем существовать, когда не остается никого, кто нас любит

В дверь постучали, и я пошла открывать. На пороге стояла Зельма с детьми, перекинув через плечо узел со своими немногочисленными пожитками. На лице ее отражалась печаль, но она одарила меня одной из своих самых прекрасных улыбок.

– Фрау Ханнеманн, я пришла попрощаться. Для меня было честью познакомиться с вами.

– А для меня – познакомиться с тобой, – сказала я, обнимая ее.

– Я никогда не забуду вас и ваших детей.

Мои дети высыпали на порог попрощаться; Зельма обняла и поцеловала каждого по очереди, а я поцеловала и обняла ее сына и дочь. Под конец на ее больших зеленых глазах выступили слезы. Я с грустью смотрела, как они идут к выстроившимся в колонну цыганам.

Из неработающего лазарета вышла Людвика и направилась к нам. Она казалась сдержаннее Зельмы, но попрощалась со мной по-своему.

– Элизабет сказала мне, что собирается получить приказ о переводе всех вас в другой лагерь. Вас вообще не должны были привозить сюда, – сказала она, борясь со слезами.

– Почему нет? Я ничем не лучше других. Светлые волосы, голубые глаза, немецкие родители – все это случайность. Я чувствую родство с цыганами. Я бы хотела, чтобы они приняли меня как одну из своих. Они из века в век жили так, гонимые и презираемые всеми, но в их сердцах сохраняются утраченные миром величие и благородство.

Людвика уткнулась мне в плечо и заплакала. Я утешала ее до тех пор, пока не поступил приказ отобранным заключенным размещаться по грузовикам.

Большинство оставшихся заключенных вернулись в свои бараки еще до наступления вечера. Духота тут была удушающая, но все равно казалось, что как-то безопаснее находиться в деревянных стойлах. Но я предпочла остаться снаружи. Мне хотелось просто еще немного насладиться августовским днем.

Я увидела, как по дороге брела Элизабет. Сейчас она была сама на себя не похожа. И следа не осталось от энергичной женщины с твердым характером. Она остановилась в нескольких метрах от крыльца, не стала подниматься и лишь просто покачала головой. Заплакав, она прикрыла грязной рукой рот, стараясь сдержать рыдания, резко контрастировавшие с вечерней тишиной.

– Сколько нам осталось? – спокойно спросила я, как будто единственное, о чем оставалось беспокоиться, так это о расписании.

– Они будут здесь через два часа.

– Спасибо. Спасибо за все, – сказала я.

Элизабет повернулась и медленно пошла обратно по дороге. Я вернулась в комнату и следующие два часа играла с детьми, ожидая, что эсэсовцы ворвутся в любую минуту. Но небеса дали нам еще немного времени, чтобы мы провели его вместе.

Потом я написала еще несколько строк в своем дневнике и оставила его на столе. Несколько секунд у меня ушло на то, чтобы собраться с мыслями, перед тем как поведать детям, что сейчас произойдет. Но тут раздался стук в дверь.

Вошел доктор Менгеле в длинном черном кожаном пальто. Он вежливо поприветствовал нас и спросил, может ли он поговорить со мной наедине. Я отправила детей в нашу комнату, а мы с ним сели за один из столов – как два старых друга, но, конечно же, никакой дружбы между нами не было.

Он долго молчал, а потом положил на стол лист бумаги.

– Что это за документ? – спросила я.

– Пропуск, который позволит вам беспрепятственно выйти из лагеря. Это – официальное подтверждение того, что вы не являетесь заключенной Третьего рейха и потому можете вернуться к себе домой, – серьезно ответил он с помрачневшим лицом.

– Значит, мы можем поехать домой? – спросила я, не столько обрадовавшись, сколько изумившись.

– Нет, только вы. Ваши дети должны остаться, – жестко констатировал он факт.

– Я не могу уехать без них. Я мать, герр доктор. Вы все воюете ради каких-то великих идеалов, защищаете свои фанатичные убеждения о свободе, стране и расе, но у матерей есть только одна родина, один идеал, одна раса: семья. Я не оставлю своих детей, что бы ни было уготовано им судьбой.

Менгеле встал и нервно пригладил волосы. Мои слова как-то встревожили его. По всей видимости, я не оправдала его ожидания и не походила на созданный им в воображении идеал арийской женщины.

– Сегодня ночью их всех уничтожат в газовых камерах. От них останется лишь масса искореженной плоти. А потом их трупы сожрет пламя, и они превратятся в пепел. Но вы сможете жить дальше. Нарожаете других детей, дадите им то, что не смогли дать этим. А так вы только зря выбрасываете на ветер свою жизнь. Посмотрите на себя, вы стали призраком себя былой, одни только кожа да кости.

На его слова я отреагировала так, что он онемел и в ужасе уставился на меня. Я улыбнулась. Потому что в тот момент поняла, что я выше его и выше всех убийц, управлявших этим адом. Всегда была и буду выше. Они могли в считаные секунды уничтожить жизни десятков тысяч людей, но не могли породить жизнь. Одна хорошая мать стоила больше всей убийственной машины нацистского режима.

Я убрала руку от бумаги. На мгновение я подумала о том, чтобы броситься ему в ноги и умолять пощадить детей, но тут же меня охватило необъяснимое внутреннее спокойствие.