Комната

Доктор Клей достает картонную коробочку с мелками, на которой написано «120» — вот как их много! Все они имеют смешные названия, написанные маленькими буквами сбоку. Здесь есть «атомный мандарин», «пушистый-золотистый», «дюймовый червяк» и «открытый космос» (а я и не знал, что космос имеет цвет), и еще «король пурпурных гор», «рацматац», «желтый-молтый» и «вон тот дикий голубой». Названия некоторых мелков специально написаны неправильно, чтобы было смешнее, например «чюдесный», но, по-моему, это совсем не смешно. Доктор Клей сказал, что я могу рисовать всеми мелками, но я выбрал те же пять цветов, которые были у меня в комнате, — голубой, зеленый, оранжевый, красный и коричневый. Он спрашивает, могу ли я нарисовать нашу комнату, но я уже рисую коричневым мелком космический корабль. В коробке есть даже белый мелок, но ведь белый трудно увидеть на бумаге.

— А если эта бумага — черная? — спрашивает доктор Клей. — Или красная? — Он находит лист черной бумаги, и я вижу, что он прав — белый хорошо виден на нем. — А что это за квадрат вокруг ракеты?

— Это — стены, — объясняю я. Я рисую себя в виде девочки, которая машет рукой «до свидания», и еще младенца Иисуса и Иоанна Крестителя. Они совершенно голые, потому что день солнечный, а из угла смотрит желтое лицо Бога.

— А где твоя Ма?

— Она вот здесь, внизу, спит.

Настоящая Ма смеется и сморкается в платок. Это напоминает мне о том, что тоже надо выбить нос — из него все время течет.

— А тот человек, которого ты называешь Старый Ник, он тоже здесь?

— Да, он сидит в этом углу, в своей клетке. — Я рисую Старого Ника и очень толстые решетки, он их грызет. Решеток — десять, это самое сильное число, даже ангел не сможет взорвать их своей газовой горелкой. Ма говорит, что ангел никогда не будет спасать плохого человека. Я показываю доктору Клею, что могу считать до 1 000 029 и еще дальше, если захочу.

— Я знаю одного маленького мальчика, когда он нервничает, то без конца пересчитывает одни и те же вещи и не может остановиться.

— А какие вещи он считает? — спрашиваю я.

— Линии на тротуарах, пуговицы — и все остальное в этом роде.

Я думаю, что лучше бы этот мальчик считал свои зубы, потому что они всегда под рукой, если, конечно, не выпали.

— Вы все время говорите о страхе расставания, — говорит Ма доктору Клею, — но ведь мы с Джеком не собираемся расставаться.

— Но вы же теперь не одни в этом мире, правда?

Ма жует губу. Они говорят о социальной интеграции и самобичевании.

— Самое лучшее, что вы сделали, — это то, что постарались как можно раньше вытащить его из этой комнаты, — говорит доктор. — Пятилетние дети еще очень пластичны.

Но я ведь сделан не из пластика, я — настоящий мальчик.

— …он еще слишком мал и, скорее всего, сумеет все забыть, — продолжает доктор, — и это будет для него огромным благом.

Я думаю, что «благо» — это «спасибо» по-испански.

Мне хочется еще поиграть с куклой с высунутым языком, но наше время вышло, и доктору Клею надо идти играть с миссис Гарбер. Он говорит, что я могу оставить себе эту куклу до завтра, но она все равно принадлежит ему.

— Почему?

— Ну, потому что в этом мире все кому-нибудь принадлежит.

Как и мои шесть новых игрушек, пять новых книг и еще зуб, потому что, я думаю, Ма он больше не нужен.

— За исключением, конечно, вещей, которые принадлежат всем, — говорит доктор Клей, — вроде рек и гор.

— И улиц?

— Ты прав, мы пользуемся улицами сообща.

— Я бежал по улице.

— Да, когда совершал свой побег.

— Потому что мы не принадлежали Старому Нику.

— Ты прав. — Доктор Клей улыбается. — А ты знаешь, кому принадлежишь ты?

— Да.

— Самому себе.

Тут он не прав, я принадлежу Ма.

Мы открываем для себя все новые и новые комнаты в клинике. Здесь есть комната с гигантским телевизором, и, узнав об этом, я прыгаю от радости, надеясь увидеть Дору и Губку Боба, я уже тысячу лет их не видел, но по телевизору показывают гольф, который смотрят три старика, я не знаю, как их зовут.

В коридоре я вспоминаю слова доктора и спрашиваю:

— А что такое благо?

— А?

— Доктор Клей сказал, что я сделан из пластика и скоро все забуду.

— А, — отвечает Ма. — Он думает, что ты больше никогда не будешь вспоминать нашу комнату.

— Нет, буду. — Я с удивлением смотрю на нее. — А что, я должен ее забыть?

— Не знаю.

Она теперь все время говорит «не знаю». Ма ушла далеко вперед, она уже у самой лестницы. Мне приходится бежать, чтобы догнать ее.

После обеда Ма говорит, что нам надо снова идти гулять.

— Если мы будем все время сидеть в комнате, то для чего тогда был нужен наш Великий побег? — Ее голос становится скрипучим, и она уже завязывает шнурки.

Я надеваю шапку, очки, ботинки, мажу лицо липкой смесью и уже чувствую себя уставшим.

Норин ждет нас у аквариума с рыбками. Ма разрешает мне пять раз покрутиться в двери. Наконец мы выходим на улицу.

Солнце светит так ярко, что я чуть было не кричу. Потом мои очки темнеют, и я ничего не вижу. Из-за того, что из носа у меня течет, воздух пахнет как-то странно, а шея напряжена.

— Представь себе, что ты видишь все это по телевизору, — говорит мне на ухо Норин.

— А?