Конец сказки

Потому отвечать он не стал – но и спрыгивать не спешил. К самоходной избе приближаться-то никто не смел – ни из русичей, ни из нелюдей. Трепетали перед ведьмой, в стороне держались.

Людоящеры, вон, хоть и жаждут за кагана с него голову снять – а все ж назад отъехали. Переговариваются теперь, решения ищут.

И покуда они его искали – налетели на них киевляне да черниговцы. Сражения-то никто не оканчивал, перерыва не объявлял. Увидали витязи мешкающих ворогов – и бросились рубить.

Тут уж людоящерам и не до Алешки стало. Отвечать взялись, тоже клинками замахали.

И вовремя – потому как дверь-то в избушку распахнулась, выросла на пороге косматая старуха. Повисшего на крыльце гридня увидала – и метлой шваркнула без лишних слов. Пальцы сами разжались, полетел Алеша в грязь, едва под куриную лапу не угодил.

– Ишь, нахальный какой! – фыркнула Яга Ягишна. – Не до тебя мне, оголец, живи покамест!

Подслеповато щурясь, баба-яга вглядывалась в синее небо. Выискивала там как бы звезду хвостатую – да только не звезду, а махонького старичка, колдуна Джуду.

Где он там запропал-то, старый черт?!

Тяжко приходилось Джуде. Все тяжелее и тяжелее было лететь. Силы заканчивались. Увесист слишком оказался богатырь, жирен и злобен.

И не отцеплялся, что бы Джуда ни делал!

– Отпусти, богатырь! – уже совсем жалобно взмолился колдун. – Отпусти, иначе оба разобьемся!

– Да что ж ты там лопочешь-то?.. – не понял ни слова Акъял.

Он тоже отчаянно искал выход из этакого положения. Думал и размышлял, морщил лоб. Битый час ведь уже в поднебесье витают! Силы почти закончились, руки омертвели, пальцы вот-вот отвалятся!

– Эй, бабай, на землю меня спусти! – закричал Акъял. – Слово дам, что не трону, не убью!

Жаждал по-прежнему батыр отомстить за Урмана и Тау, верных своих побратимов. Да только умирать ему ради мести хотелось не очень-то.

Жить ему хотелось. В Булгарию родную вернуться с почетом и славой. Богатым стать. Жениться, быть может, остепениться. Взять за себя дочь какого купца, а то вдову молодую.

Их после сегодняшней битвы много будет.

Только вот не прислушался к его словам Джуда. Он ведь тоже не понимал ни по-русски, ни по-булгарски.

Ровно с собакой говоришь.

Но слабели руки Акъяла все больше. Сабля казалась тяжелей свода небесного. Еще немного – и просто вывалится, упадет… а там уж дунет на него колдун, как на побратимов дунул.

Смерть придет позорная, бесславная. Придет День стояния, протрубит дважды Исрафил – и то-то стыдно будет Акъялу, когда отец спросит, какую гибель он принял. То-то стыдно будет, когда спросят Урман и Тау, прикончил ли он проклятого колдуна.

Такой гнев взял Акъяла при этой мысли, что решил он – пропадать, так уж вместе!

И пырнул Джуду саблей.

Крошечный старикашка заверещал, как заяц. Кровь заструилась по клинку – густая, темная.

Да только подохнуть-то он не подох. Насквозь его Акъял пронзил – ан живет, не помирает!

Только больно ему нешуточно. Повело летучего карлу сразу вбок, по бороде слюна потекла, изо рта словеса посыпались злые, матерные. Начал было воздуху в грудь набирать, чтоб отплатить батыру, да Акъял уж саблю выдернул… и сызнова ударил!

Полоснул колдуна теперь по горлу, выю перерезал. Забулькал Джуда, заклокотал, уже и не болтая, и не колдуя, а едва держась в поднебесье.

Поразило Акъяла, что он так живуч. Батыру уж самому-то выжить и не мечталось – он теперь о том лишь думал, чтобы колдуна с собой прихватить.

Еще раз рубанул! И еще раз! Жил Джуда, не помирал – только кровью сам покрылся, и Акъяла облил.

Страшно много ее оказалось в этаком крохотном человечке.

От боли у Джуды в голове помутилось. Проклиная Акъяла уже только мысленно, не владея языком и гортанью, он с остервенением думал, какой же этот богатырь все-таки глупый.

Трижды, семижды глупый! Почему он все понять не может, что не убить Джуду таким образом?! Быть ему теперь до гробовой доски калекой безгласным, уродом изрезанным – но жить он будет, покуда склянка не разобьется!

Ненавистный безумец! Превозмогая боль, отрешившись от всего прочего, выпучил Джуда глаза, закрутил ими, словно сова – и послал Акъялу проклятье страшное, проклятье смертное. Ударил тот в последний раз – и разжались руки батыра.

Полетел он вниз.

Только вот… в последний раз Акъял ударил не самого Джуду. Не хватило чуть-чуть замаха. Перерезала булатная сталь не шею колдуну, а бороду.

Разрубила седые волоса, как паутинку.

Охнул Джуда – и тоже полетел вниз.

Не умел он без бороды-то летать. Потому и отрастил ее втрое длиннее собственного роста, что колдовскую силу там сосредотачивал. Жизнь – в склянке заветной, могущество – в бороде.

Потому как мало у Джуды того могущества, если по чести. Так себе он колдун-то, слабенький. Но для подобного издревле есть одна хитрость – заключить силу в чем-нибудь одном. В палке волшебной, в кольце чародейном, а то вовсе в части своего же тела. Сотворить себе чудо-палец, чудо-глаз или, как Джуда – чудо-бороду.

И теперь, когда большую ее часть отрезал гнусный богатырь, полетел колдун камнем.