Конец сказки

Да ведь и князю Всеволоду тяжело приходилось. Рубились его гридни с татаровьями – и таяла дружина на глазах. Вот уже прорвался один косоглазый через цепь, саблей к княжьему горлу потянулся…

– Помогите!.. – тоже тонко, почти по-бабьи взвизгнул Всеволод.

Словно сам господь услышал тот крик – так вовремя пришло спасение. Прошибли татарву молодые витязи, а впереди всех – сам Ярослав, любимый Всеволода отпрыск.

– Сынок!.. – аж прослезился Всеволод.

Да только мимо промчался Ярослав. Промелькнул, чуть отца не стоптав, чуть шатер не сломав – и врубился в татаровьев, что на Божедарку наседали. Так рьяно саблей заработал – троих снес тремя ударами.

Всеволод при виде такого аж покраснел от гнева. Его, правда, тоже уж выручили Ярослава гридни, да все едино обидно показалось. Глядя, как бьются его сын с поляницей бок о бок, он истошно заорал:

– Черт побери, Ярославушка, я же отец твой родной, а ты эту дуру сисястую спасаешь!

Да Ярослав его и не услышал. За звоном мечей никаких криков слыхать не было. Только на поляницу свою и смотрел, на Божедарку ненаглядную.

– Вот ей-ей, наследства лишу, – сплюнул Всеволод. – Все Юрке оставлю. Он-то уж княжество не проспит, не проворонит. Юрий, Константин, где вы там?!

Не отозвались ни один сын, ни второй. Не случилось их поблизости, в других местах сейчас бились. А дружина Ярослава тоже уже редеть стала – слишком страшный натиск Калин-хан сделал, слишком много своей татарвы на холм княжий кинул.

– Всех… изведем, – ворчал он, появляясь и тут же исчезая. – Каждому… голову снимем!.. А жены ваши с дочерьми… новых мужей получат, справных!.. Красивых детей рожать будут!.. У тебя… князь… слыхал я… дочка-то на загляденье всем?.. Как ее там?.. Алина?.. Сыну отдам, когда подрастет!

– Ах ты ж волчья сыть! – разозлился Всеволод пуще прежнего. – Не уловивши бела лебедя, да уже кушаешь?! Яросла-а-ав!!!

Сызнова не услышал сын. Прижали их с Божедаркою к самым шатрам. Из последних сил держались. Совсем плохи дела стали.

Но донесся тут трубный рев, прогудел рог боевой – и татаровья невольно вздрогнули. Успели уж этот звук запомнить – и знали, кто его испускает.

И не ошиблись. На громадном гнедом коне, помавая тяжеленной палицей, влетел в сечу седобородый богатырь – и смял татарву, как детей малых. Раскидывать их стал во все стороны – по двое и по трое убивать одним ударом.

– Илейка Муромский! – стиснул кулаки хан Калин. – Да будь ты проклят, окаянный! Двух предков моих убил, мало тебе?! Сам здесь в землю ляжешь!

Подпрыгнул он, метнулся – и унесся прочь живой бурей. Семь верст одним шагом пробежал – и тут же развернулся, да и обратно. На том же месте оказался, но немного дальше – аккурат перед грудью Бурушки, коня великанского.

И ведь была-то у Калина в руках рогатина. Пика смертоносная. Очутился он в самом нужном месте, точно в землю ее воткнул – и тут же снова умчался, улетел в скороходах-сапогах своих.

А конь богатырский со всего разгона грудью-то на острие и насадился.

Осел Бурушка – и умер. Без стона, без крика, без вздоха единого.

Тяжко вздохнул зато его всадник. Поднялся Илья Муромец, оглядел татарву взглядом из-под бровей кустистых – и подались те назад, словно он их плетью полоснул.

– Где хан ваш? – грозно спросил богатырь. – Слово ему сказать хочу.

Град стрел был ему ответом. Боялись Муромца татаровья – смертным страхом боялись. Спустили тетивы, как по приказу – и вонзились в щит богатырский сразу восемь.

Поднял его Муромец повыше, прикрылся, зашагал вперед. Палицу на пояс повесил, а меч обнажил.

Летели стрелы и в спину. Да хорошо был защищен богатырь. Кольчужный бахтерец закрывал тело до самых пят, а весил три пуда добрых. Пластины так склепаны, что все вскользь проходит, вонзиться не может. Сверху – кожа толстая, сыромятная. И рукавицы кольчужные, и сапоги железом прошиты. А голова таким шеломом увенчана, что даже смотреть тяжко.

Никто бы другой этакую броню таскать не смог. Да воистину огромна сила Святогорова. Шел Муромец, словно обвал горный.

Вот мечом взмахнул!.. и разрубил татаровьина наискось, распахал надвое!

А ведь и клинок-то обычный самый, не кладенец какой.

Снова и снова вздымался меч богатырский – и прокладывал целые просеки, тропинки в рядах вражеских. Снова и снова вздымался щит – и отражал удары, и отбивал сулицы.

Бился Илья Муромец в гордом одиночестве – да никого ему, древнему, больше и не требовалось.

Один в поле воин.

Хуже стало, когда меч сломался. Жаль все-таки, что не кладенец. Добрый булат, надежный – да не вечный. Столько щитов расколол сегодня, столько кольчуг разрубил – иные клинки за всю жизнь сотой того доли не свершают.

Немудрено, что и затупился поначалу, а потом просто треснул.

Теперь в ход пошла палица. Муромцу она была даже привычней меча-то. Попроще, не такая благородная, зато уж как ударил – так и дух вон. Смело всю силу вкладывай, не жалей, сломать не бойся.

Но было татаровьев все-таки чересчур много. Не кончались они и не кончались. По колено уже в телах богатырь стоял, шелом багрян стал от крови, точно закат.