Контракт со смертью

Котлован эта баллистическая фугасно-осколочная дура вырыла приличный — метров шесть-семь глубиной и метров семнадцать в диаметре. В кратере несколько крупных осколков, основная масса в «оборонном» валу базы. Если бы не предусмотрительность комбата — быть беде: посекло бы — покосило и собрало бы обильную жатву из солдатских жизней.

В общем-то комбат спас десятки, а то и сотни жизней, и десятки машин, вселил в солдатские души уверенность в безопасности. Не знаю даже, какая награда за это может быть и будет ли вообще, но моторист возраста далеко не юного, вытирая ветошью руки, на мой вопрос улыбнулся:

— Батя придумал. Дай Бог ему здоровья и хорошей службы.

Батя — вот так уважительно сказал контрабас. Батяня-комбат, хотя этот батяня ему чуть ли не в сыновья годится. Но на войне уважают не возраст командира, а его заботу и умение беречь солдат.

Комбат отказался фотографироваться: зачем, мол, мы тыловики, мы подвигов не совершаем, мы просто работаем. Досадую, что фамилию и имя его запамятовал.

За время нахождения в бригаде не раз и не два слышал и о комбриге, и его заме уважительное «Батя». Это про них. Это как орден, который выдают не ко дню рождения. Это надо заслужить.

5

Танк шёл как-то натужно, словно через силу. Рядом верной подругой прихрамывала бээмпэшка. Нет, она, конечно, не могла хромать — не колёса же, траки всё-таки. Но ощущение хромоножки давали неровность дороги и неритмично работающий двигатель, из-за чего она шла рывками, переваливаясь с боку на бок.

На моторном отсеке танка на бушлате лежал танкист; второй, пристроившись рядом, придерживал его. Машины остановились, к танку бросились бойцы, на ходу растягивая носилки, но сидевший соскочил первым. Из люка ловко выбрался механик-водитель, невысокий и крепко сбитый, коротко стриженный и по виду вольный сын степей. Они аккуратно сняли лежавшего и бережно переложили его на носилки.

Когда раненого унесли, тот, что был на броне вместе с раненым, стянул шлем, вытер ладонью лицо и надел кепку. Был он невысок, коренаст и с виду неказист, с длинными не по росту руками, с небольшой бородкой на скуластом, азиатского типа лице. Он мазнул взглядом по лицам стоящих, и вдруг его прищуренные монгольские глаза полыхнули светом:

— Саныч! Чёрт возьми, Саныч! Мишка!!

Эта орущая макака облапила стоявшего ближе Мишу, обхлопала и обмяла, затем принялась за меня, а я всё никак не мог узнать его, хотя что-неуловимо знакомое было и в этих глазах, и в этих скулах, и в длинных загребущих руках.

— Это же Маугли! — радостно осклабился Миша.

Ну, конечно же Маугли, Серёга, иркутянин с густо замешанной монголо-бурятско-казачьей кровью. Тогда, под Харьковом, он был в балаклаве, а мы лиц не прятали, поэтому у него фора в узнавании.

Тесен мир, ой как тесен. Мы расстались в середине марта под Харьковом, а потом их отряд сильно потрепали, и он «материализовался» за почти три сотни вёрст под Изюмом в танковом батальоне. Скороговоркой, торопясь, он рассказал о своих мытарствах, вспомнили остальных ребят — кто ушёл, кто погиб, кто ранен или контужен.

Смотрю с любопытством на танк: не наш, Т-64, укроповский.

— Где взял, лишенец?

— У укропов заначил, — смеётся Маугли.

Справа на башне сбита динамическая защита, смято правое переднее крыло и взрывом задрано заднее. Слева от ствола по металлическим контейнерам динамической защиты белой краской выведено: «Сербия».

Видя моё недоумение по поводу надписи, Маугли объясняет, что командир — серб, потому и танк назван в честь его родины. А вообще-то экипаж интернациональный. Они доставили своего раненого командира. Прямо из боя. Сейчас чуток подремонтируют машину и снова на передок.

Просит сфотографироваться. Это дело не жалую и практически всё, что есть — результат тайных акций Миши и его коллег. Но отказать Маугли выше сил, и фотокамера поочерёдно запечатлевает нашу встречу, бронированного Боливара и его друга. Вот ведь как бывает: там, под Харьковом, в феврале и марте мы с Маугли совсем не ходили в друзьях — так, «привет-пока», а оказалось, что здесь нет роднее и ближе, чем он.

— Маугли, ты когда поумнеешь? Тебе сколько годков-то? Дома, небось, ждут не дождутся непутёвого, а ты здесь шаландаешься…

— Пока нациков не добьём — домой не вернусь, — он веско ставит жирную точку и достаёт из кармана банку с колой. — Будешь?

В танке духота и температура под полтинник, за бортом — плюс тридцать пять, пот выедает глаза даже когда не шевелишься, и ты просто таешь, как эскимо. Ревёт двигатель, рыкает пушка, вытяжка не справляется и от газов рвёт лёгкие, наждаком дерёт пересохшее горло, и ты одуреваешь за десять минут боя. Состояние знакомое, поэтому решительно отказываюсь. Маугли одним махом осушает банку, относит её в мусорный бак, стоящий под деревом, возвращается и начинает долбить Мишку своими дурацкими вопросами и рассуждениями. Конечно, он соскучился — всё-таки вместе были три недели, а на войне это огромный срок, и ему хочется поговорить не меньше, чем жажду утолить.