Корабль отплывает в полночь

Эрих неплохо усвоил наш жаргон. Место удивительно напоминало сцену какого-нибудь театра. Зрительным залом служила Пучина, серый туман которой едва ли загораживали раздвижные ширмы Операционной (уф!), Гостиной и Кладовой. Между последними двумя располагались бар, кухня и пианино Бо. Пространство между Операционной и тем сектором, где обычно возникала дверь, занимали полки и подставки Художественной Галереи. В центре сцены стояла тахта. Ее окружали шесть низких продолговатых кушеток, шторки одной из которых были сейчас задернуты, и полдюжины невысоких столиков. Другими словами, обстановка выглядела как декорации к балетному спектаклю, а наши причудливые одеяния отнюдь не разрушали иллюзию – ну то есть ни капельки! Дягилев не раздумывая пригласил бы нас к себе в труппу, не справившись даже, в ладах ли мы с ритмикой.

2. Перчатка с правой руки

На неделе – в Вавилоне,

Прошлой ночью – в Риме.

Р. Ходжсон

Бо зашел за стойку бара и о чем-то тихо переговаривался с Доком. Глаза его так и бегали, лицо отливало нездоровой желтизной. Новенькая до сих пор где-то пряталась. Сид, разобравшись наконец с Марком, направился к Брюсу. Он махнул мне, и я приблизилась к ним, сопровождаемая Эрихом.

– Приветствую тебя, юноша. Я Сидни Лессингем, хозяин этого заведения и твой соотечественник. Родился в Кингз-Линн в тысяча шестьсот пятьдесят четвертом году, обучался в Кембридже, но Лондон стал моим домом, моей жизнью и смертью. Я пережил Бесси, Джимми, Чарли, вот только Олли не успел[76]. Был причетником, соглядатаем, сводником, что почти одно и то же, поэтом-бумагомаракой, нищим, продавал религиозные памфлеты. Короче – «Ты слышишь зов: „Сверши – и все твое!“»

Услышав слово «поэт», блондин поднял голову, но взгляд его выражал недоверие.

– Не спрашивай меня, я сам тебе отвечу, – продолжил Сид. – Да, я знавал Билли Шекспира, и был он такой тихоня, что мы никак не могли взять в толк, из чего берутся сюжеты его пьес. Прошу прощения, но твоей царапиной не мешало бы заняться.

Новенькая вышла из Операционной с пакетом первой помощи на подносе. Прикоснувшись тампоном к пораненной щеке Брюса, она проговорила визгливым от волнения голоском:

– Позвольте мне…

Надо же было ей так не вовремя всунуться! Брюс, который хмуро поглядывал на Эриха и потемнел лицом при последних словах Сида, попросту оттолкнул ее. Эрих стиснул мою ладонь.

Поднос с грохотом ударился об пол; Бо едва не уронил один из стаканов. С того момента, как Новенькая очутилась на Станции, Бо не отпускал ее от себя ни на шаг, хотя, по-моему, ничего серьезного между ними не было. У Бо не оставалось выбора: я тогда увивалась вокруг Сида, а Мод обламывала Дока – она у нас любительница тяжелых случаев.

– Умерь свой пыл! – прикрикнул Сид, одновременно бросая на Бо повелительный взгляд. – Зачем обидел ты невинную девицу? Не трать понапрасну желчь, уж лучше дай ей излиться стихами. Ага, тебя проняло! Признайся, ты поэт?

Сид угадал. Чутье в очередной раз его не подвело.

– Да, я поэт! – воскликнул блондин. – Меня зовут Брюс Марчант, проклятые вы зомби! Я был поэтом в мире, где чистейшие строки Библии и вашего драгоценного Уилла запачканы фекалиями Змей и ядом Пауков! Вы меняете нашу историю, лишаете нас опоры в жизни, уверяете, что всемогущи и хотите помочь, и что же?! Забирайте свою поганую перчатку!

Он сжал перчатку в комок.

– Чем она тебе не угодила, друг? – справился Сид. – Сделай милость, объясни.

– Тебе повезло, камрад, – ухмыльнулся Эрих. – Нам с Марком и того не досталось.

– Чем-чем! – огрызнулся Брюс. – Они обе на левую руку!

И швырнул перчатки на пол.

Мы расхохотались. Он повернулся к нам спиной и пошел прочь, но за него можно было не беспокоиться – он в Пучину не шагнет.

– Mein Gott, Liebchen[77], – прошептал мне на ухо Эрих. – Таковы все Солдаты: чем сильней досада, тем ничтожней причина. Не сомневайся, проверено.

Не смеялась лишь Новенькая. Едва она услышала имя Брюса Марчанта, лицо у нее сделалось такое, словно ее причастили Святых Даров. Я порадовалась тому, что хоть что-то ее заинтересовало, – до сих пор она высокомерно воротила нос от всего, что ей предлагали, а по рекомендациям выходило, будто в двадцатые годы ее носили на руках Нью-Йорк и Лондон. Окинув нас неодобрительным взглядом, она подобрала с пола поднос и возложила на него перчатку Брюса.

Бо заговорил было с ней, но она тенью проскользнула мимо, а он не смог ее остановить, так как руки у него были заняты подносом со стаканами. Видно, он решил как можно скорее избавиться от своей ноши и принялся обходить нас. Я глотнула как следует: на моих глазах Новенькая скрылась за ширмой Операционной, а я терпеть не могу эту комнату. Хорошо, что Док вечно пьян и потому мы ею не пользуемся. С хирургией у меня связаны малоприятные воспоминания, о которых я хотела бы забыть.

Брюс вернулся.

– Послушайте, – сказал он с усилием, – дело вовсе не в перчатке, как вам наверняка известно, гнусные вы Демоны.