Корабль отплывает в полночь

Сид за кулисами всегда говорит шекспировским языком, и мне иногда кажется, что я не в Центральном парке города Нью-Йорка в середине семидесятых двадцатого века, а где-то в Саутуарке, в старушке Англии, в каком-нибудь тысяча пятьсот лохматом году. Все дело в том, что хотя он и обожает у Шекспира все жирные роли и согласен с преданной и вдохновенной любовью играть самые захудалые, но ему втемяшилось в голову, будто Билли Ш. написал «Фальстафа», имея в виду одного-единственного исполнителя – Сиднея Дж. Лессингэма. (И пожалуйста, чтобы последний слог был безударный.)

Я закрыла глаза и досчитала до восьми, потом повторила вопрос.

Сид ответил.

– То бардова трагедия шотландца, что пролил столько крови. Какие тут сомненья?

Он повел рукой в сторону портрета Шекспира, который всегда стоит рядом с его зеркалом на крышке запасной шкатулки с гримом. Поначалу бард на этой картинке казался мне слишком уж педерастичным: какой-то школьный учитель с нездоровым интересом к ученикам, но постепенно я привыкла и даже очаровалась им.

Сид не спросил, почему я не задала этого вопроса мисс Нефер. Все в труппе знают: целый час перед началом спектакля она вживается в роль, а потому если и открывает рот, то лишь в связи с предстоящим представлением или чтобы перегрызть тебе глотку, когда пытаешься сказать ей что-нибудь важное.

– Сегодня «Макбет», – подтвердил Сид, снова принявшись корчить рожи: левая бровь вверх, правая – вниз, потом в обратном порядке, потом все сначала, потом передышка. – И я играю несчастного Гламисского тана[100].

На это я ему:

– Все понятно, Сиди, но что нам делать с мисс Нефер? Она уже нарисовала себе бровки и заострила носик, чтобы играть королеву Лиз, хотя дальше этого пока не зашло. Классная работа. Это я про нос говорю. Ни в жизнь не догадаться, что это замазка, – все решат, что пластическая хирургия. Но у жены Гламисского тана такой носик будет выглядеть довольно странно.

Сид помедлил одной секундой дольше обычного (и я подумала: что-то он сегодня немного не в себе), потом прочистил горло и сказал:

– Айрис Нефер оделась доброй королевой Елизаветой, чтобы прочесть пролог к трагедии – пролог, что сам я написал одной неделей ране. – Он выкатил глаза. – Это эксперимент нового театра.

На это я сказала:

– Сиди, что тут нового? Во времена Шекспира прологов было сколько угодно. У него половина пьес с прологами. Да и при чем тут королева Елизавета? Она уже была на том свете, когда он слепил своего «Макбета»[101], в котором сплошное колдовство и который направлен против короля Якова.

Сид ухмыльнулся, глядя на меня, и сказал:

– Ответь, дитя, в куриных ты мозгах как умещаешь груз сей книжных знаний?

Я в ответ:

– Сиди, когда целый год торчишь в актерских уборных, тетатетничаешь с умнейшими исполнителями шекспировских ролей, то волей-неволей чему-то учишься. Конечно же, со мной случай особый – недоумок, несчастная малютка АиА, живущая твоими милостивыми подаяниями, и не думай, пожалуйста, что я этого не ценю. Но…

– Ты «АиА» глаголешь? – нахмурился он. – Мне помнится, что новые весельчаки, отказчики от хереса и эля, АА[102] зовутся.

– Агорафоб и Амнезийщик, – сказала я ему. – Сиди, хочу тебе сообщить, что мне известны эти пьесы. Пролог к «Макбету» в устах королевы Елизаветы – это такой же анахронизм, как если бы ты поместил ее у стапеля английского космического корабля, чтобы она разбила бутылку шампанского о корму.

– Ха! – вскричал он так, будто поймал меня на ошибке. – Но разве, провозгласив новую Елизавету, мы не послужим к вящей славе империи? А может, еще и воскресим для новых подвигов первого пилота, второго пилота и навигатора – Дрейка, Хокинса и Ралея?[103]

А корабль пусть называется «Золотая лань»?[104] Экий вздор, моя милая!

Он не закончил на этом.

– Мой пролог – анахронизм?! Вот уж сказала так сказала! Червям земным такого не понять. Ты полагаешь, что вонючие ракеты и расщепленный атом добавили нам разума? Сам Бард анахронизмов был не чужд. Он надевал очки на Лира-короля, а в доме Цезаря у Барда тикают часы, и римлянин сей у него зарыт был в землю, а не сожжен, а Чехословакия у него имеет выход к морю. Иди проспись, дитя.

– Какая еще Чехословакия, Сиди?

– Ну Богемия, без разницы все это. Оставь меня теперь, прекрасное дитя. Ступай своим путем. Мне нужно поразмыслить над важными вещами. Возглавлять репертуарный театр – это тебе не примечания Фернесса[105] читать.