Корабль отплывает в полночь

Гардеробная для меня и хорошая трудотерапия, что подтверждают мои исколотые и жесткие как наждак пальцы. Я за последние двенадцать месяцев простегала или проштопала, наверно, половину из имеющихся здесь театральных костюмов. Правда, их так много, что я готова поверить, будто эти шкафы складываются гармошкой, а стеллажи уходят в четвертое измерение. Я уж не говорю о том, что здесь имеются ящики с реквизитом и полки со сценариями, суфлерскими копиями и другими книгами, включая две энциклопедии и множество толстенных томов полного собрания Шекспира с примечаниями Фернесса, которые, как догадался Сид, я зачитываю до дыр. Да, немало костюмов я вычистила и отутюжила и даже переделала их для новеньких вроде Мартина. Распарывала и прошивала в новых местах, а если материал толстый, то это, доложу я вам, жуткая морока.

В какой-нибудь более приличной труппе я бы, наверно, называлась костюмершей. Вот только любой, кто хоть немного поошивался в театре, знает, что костюмерша – это сварливая старушенция, у которой куча полномочий, а на шее – шнурок с ножницами. Сварливой-то я и сама бываю, но вот до старушенции мне далеко. На самом деле я больше похожа на ребенка. Что же до полномочий, то тут меня любой переплюнет, даже Мартин.

Конечно, для тех, кто не знает театр изнутри, костюмерша – это такая аппетитная дамочка, которая одевается, как Нелл Гвинн, или Анитра, или миссис Пинчвайф[108]

, или Клеопатра, или даже Ева (у нас для нее есть официальный костюм), и соблазняет юнцов. Я попыталась так вырядиться раз-другой. Но Сиди, увидев меня в подобном виде, хмурится, а если бы я попалась на глаза мисс Нефер, то мне наверняка досталось бы на орехи.

И потом, в нормальной театральной компании для костюмерной есть отдельное помещение, а гардеробная – это так, название, изобретенное моей детской фантазией, и актеры сносят мои маленькие причуды.

Нет, я вовсе не хочу сказать, что наш театр – это полный дурдом. Чтобы оказаться в такой близости от Бродвея, в какой находится Центральный парк, нужно иметь кое-что за душой. Но несмотря на все Сидово самодурство, этой нашей театральной эффективности сопутствует такая милая, добрая атмосфера! Актеры без всяких проблем подменяют друг друга; вместо одной программы можно поставить другую за полчаса да поднятия занавеса, и никто не впадет в истерику; никого не уволят, если он наестся чеснока и будет дышать в лицо примадонны. Короче говоря, мы – единая команда. А это, если задуматься, довольно необычно, поскольку Сид, мисс Нефер, Брюс и Моди – британцы (я иногда фантазирую, вливая в жилы мисс Нефер чуточку евразийской крови), Мартин, Бо и я – американцы (по крайней мере, я думаю, что я – американка), а остальные – самых разных кровей.

Кроме работы в гардеробной, я тут на посылках, выполняю всякие поручения внутри театра и помогаю актрисам одеваться, впрочем и актерам тоже. Наша гримерная в некотором полунеприличном роде не признает разделения полов. И мы с Мартином время от времени наводим тут шмон – я прохожусь по всему с тряпкой и мусорной корзиной, а он работает шваброй и щеткой, демонстрируя при этом такую молчаливую и мрачную эффективность, что я всегда нервничаю, тороплюсь поскорей закончить и убраться в свою гардеробную, чтобы там немного прийти в себя.

Да, гардеробная – замечательное место, если вы хотите успокоить нервишки или улучшить настроение, а то и помечтать. Но на сей раз я и восьми минут здесь не провела, как раздались пронзительные крики мисс Нефер, то есть Елизаветы: «Девушка! Девушка! Грета, где мой воротник с серебряной оторочкой?» Я его мигом нашла и доставила ей, поскольку знала, что старушка Лиз время от времени отвешивала пощечины даже своим фрейлинам, а мисс Нефер так входит в роль – только держись. Настоящий Пол Муни[109].

Я с удовольствием отметила, что она уже в полном гриме, во всяком случае, он полный на лице – ух как я ненавижу эту идиотскую еле заметную татуировку в восемь лучей у нее на лбу (я иногда задаюсь вопросом, где она ею обзавелась: может, на гастролях в Индии или Египте?).

Да, она уже была в полном гриме. В этот раз немного перестаралась, входя в роль; я это сразу увидела, хотя речь и шла всего-навсего о каком-то вымученном анахронистичном прологе. Она жестом, даже не удостоив меня взглядом, попросила помочь ей одеться, но я, начав выполнять просьбу, заглянула в глаза. Они были такие печальные, холодные и одинокие (может, потому, что располагались так далеко от бровей, висков и маленького сжатого рта и были сильно разделены переносицей), что у меня мурашки побежали по коже. Тут она забормотала и завздыхала, поначалу едва слышно, потом достаточно громко – так что я стала разбирать слова.