Корабль отплывает в полночь

Перед каждой из трех оставшихся ночей он одевался с непривычной тщательностью: свежевыглаженный черный костюм, свежая белая рубашка, аккуратно повязанный узкий черный галстук. Было приятно думать, что цвет его одежды соответствует ее наряду и ничего не надо менять.

В первую из трех ночей Жиль был почти уверен, что она улыбалась.

Через сутки он уже не сомневался в этом. Теперь он видел их фигуры в первом отражении и снова мог рассмотреть собственное лицо, всего в четырех футах от себя. Его выражение тоже стало сосредоточенным – ужас пропал.

Рука Нины в черной перчатке покоилась у него на плече, черные пальцы касались его белого воротника, но теперь это выглядело как проявление любви.

Следующей ночью снова поднялся ветер, задувая все с большей яростью, хотя туч не было и звезды невообразимо мерцали и струились в телескопе. Шквал налетал все сильнее с каждым разом, звездные лучи дрожали, как хрустальные стебли. Небо рябило от ветра. Жиль не мог припомнить, когда буря так бушевала в последний раз. К одиннадцати часам его уже тянуло спуститься с крыши, но он сдержался, хотя порывы ветра дошли до полного исступления.

Вместо испуга Жиль ощущал необычайное волнение. Он чувствовал, что может прыгнуть в небо и с быстротой света унестись, куда захочет, в слепящем бриллиантами космосе, но в тот день его ожидала другая встреча.

Наконец, трясясь от холода, он вошел в дом, снял подбитый овчиной плащ и услышал внизу ритмичный, с довольно длительными перерывами скрип или треск.

Пока он спускался по темной лестнице, шум становился все громче. Должно быть, большая люстра над лестничной площадкой раскачалась так сильно, что ударила в окно со свинцовой решеткой и разбила последние уцелевшие стекла… и лампочки давно уже лопнули.

Он спускался на ощупь, держась ближе к стене, чтобы не попасть под смертельный удар люстры. Наконец его пальцы коснулись гладкой поверхности зеркала. Стекло на мгновение задрожало, кольнув кончики пальцев, и он услышал хриплое, прерывистое дыхание и шуршание шелка. Тонкая рука обняла Жиля, стройное женское тело прижалось к груди, жадные губы встретились с его губами – сначала сквозь жестковатую, сухую, раздражающую и дразнящую вуаль, затем без нее. Он чувствовал под пальцами гладкость тяжелого шелка и податливость чуть выступающих ребер.

Все происходило в полной темноте и при дикой какофонии. Последние полуночные удары часов почти потонули в этом шуме.

Рука в замшевой перчатке поднялась к его затылку и слегка погладила шею. С двенадцатым ударом один из пальцев вдруг сделался жестким и твердым, безжалостно нырнул под воротник и туго завязанный галстук и поддел Жюля, словно крюком. Затем его дернуло вверх. Ужасная боль пронзила основание черепа и заполнила его целиком, пока он не взорвался.

Четыре дня спустя патрульный полицейский, проходивший ночью мимо дома Жиля Нефандора, обнаружил в свете фонаря труп хозяина – которого знал в лицо, но никогда не видел с таким лицом – на кованой люстре, над лестничной площадкой, усеянной осколками стекла. Могло пройти и больше времени, но один шахматист, который проживал в другом конце города и играл с известным затворником партию по переписке, не получив ответа на свой очередной ход, отправленный по почте десять дней назад, толкнул полицию на решительный шаг. Первые его запросы оставили без внимания, но вечерний звонок все же возымел действие.

Полицейский сообщил неприглядные подробности: труп в черной одежде, люстра из кованого железа, ее рожок, зацепленный за воротник и галстук, осколки стекла и кое-что еще.

Но он никогда не рассказывал о том, что увидел при ярком свете своего фонаря – наручные часы показывали полночь – в одном из двух зеркал, установленных на лестнице. Там был целый ряд отражений его потрясенного лица. А в четвертом он на мгновение увидел двоих, взявшихся за руки… и глядевших на него с лукавой, как ему показалось, усмешкой. Жиля Нефандора, который, правда, выглядел моложе, чем в последние годы, как его помнил полицейский. И леди в черном платье, с вуалью, прикрывавшей верхнюю половину лица.

Когда дуют ветры перемен[150]

Я был на полпути между Аркадией и Утопией: летел на длинном археологическом флаере-разведчике, высматривая улья колеоптов, свайные города чешуекрылых и разрушенные особняки Древних.

На Марсе сохраняют верность мудреным названиям – плодам фантазий астрономов прошлого, которые те нанесли на свои карты. Здесь имеются и Элизиум с Офиром.

Я прикинул, что нахожусь где-то неподалеку от Кислотного моря, которое по редкому совпадению действительно превращается в ядовитое, мелководное, насыщенное ионами водорода болото, когда тает Северная полярная шапка.

Но никаких его следов внизу я не видел, как, впрочем, и никаких строений – только понижавшуюся к западу бесконечную блекло-розовую равнину внизу, покрытую фельзитовой пылью и тонким порошком окиси железа; там и сям встречались то неглубокое ущелье, то низкий холм, напоминавшие всему миру (Земле? Марсу?) о пейзажах пустыни Мохаве.