Корни

— У моей жены все в порядке! — возмущенно крикнул Бе-же-де. — И у меня тоже. Никаких детей я не хочу — с ними одна морока. Да и жизнь прошла! Зачем они мне, дети-то?

— Ты ее спроси, — вяло сказал Американец, — женщины всегда хотят детей, им не важно, нужны они или нет… Если жена не рожает, то зачем она?

— Как зачем? Стирать, убирать, за скотиной ходить, гусей кормить, обед варить, да еще постель согреть — бабы на все годятся… Хм, ты не смотри, что моя такая худющая… Она крепкая, что кизиловый прут.

— О бабах и слышать не хочу. — Американец плюнул с отвращением. — Много я их повидал, самых разных — негритянок, мулаток, белых… каких только у меня не было!

— Хм, а чего ж ты сейчас живешь один?

— Да потому, что мне семьдесят лет, — ответил Американец, рассеянно глядя в сторону. — Когда-то и у меня была жена. Была… — добавил он; голос его неожиданно сник.

— Семьдесят? — удивился Бе-же-де. Никогда раньше Американец не говорил о своем возрасте. — Да ты еще крепкий как бык!

— Крепкий, это верно, только умом я еще крепче, — сказал Американец. — Не нужны мне никакие женщины. Насытился я ими.

Лицо его покрылось морщинами, он будто враз постарел, глаза стали больше, и стальной блеск в них погас. Все это длилось лишь мгновение, пока он не победил в себе своих женщин, пока не остудил вскипевшие воспоминания, не заглушил плач разлук, вопли и стенания былых своих чувств и надежд, развеянных где-то от Атлантического океана до Тихого.

Далеко, за ракитовыми зарослями, на другой станции, просигналил локомотив. Гуси поняли, что эти двое будут долго сидеть и говорить, и, выстроившись гуськом, пошлепали к каналу. Из ульев, стоявших на солнечном склоне Холма, вылетели пчелы. Лицо Американца стало непроницаемым и удивительно помолодевшим, на тщательно выбритых щеках заиграл легкий румянец.

— Ну их, этих женщин, — сказал он и сплюнул на посыпанную шлаком площадку, — только поддайся — и ты погиб. Все с тобой будет кончено.

— Мне бабы не нужны, — сказал Бе-же-де и снова вытер грудь большим носовым платком. — Есть у меня одна, и мне ее на всю жизнь хватит. Я еще не совсем ее понял, она мне еще не надоела.

— И не надоест… Все потому, что она тебя ненавидит.

— Если, по-твоему, это ненависть, — подмигнул Бе-же-де маленькими хитрыми глазками, — то пусть она всю жизнь так меня ненавидит. — И вспомнив о том, что не давало ему покоя, спросил: — Куда же ты ходишь ни свет ни заря? Тайком… Что делаешь недозволенного? Убиваешь, крадешь, укрываешь кого? А то чего бы тебе прятаться.

— Не убиваю и не краду.

— Может, с бабой встречаешься?

— С бабой? — удивился Американец и только сейчас впервые обратил внимание на красные чувственные губы Бе-же-де, его похотливые сальные глазки, пухлые, нервно дрожащие белые руки… — Слушай, что ты все бабами бредишь?

— А чего ж ты туда повадился? — настаивал Бе-же-де, указывая рукой в сторону Холма.

— Куда «туда»? — рассеянно пробормотал Американец, потом махнул рукой и встал. — И ты тоже… Ну ладно, я пошел, а то насос меня ждет. — И он, не попрощавшись, двинулся вдоль берега канала.

Гуси, вытянув шеи, повернули головы, понюхали пыль, поднятую его ботинками, и поплыли вниз по каналу. Бе-же-де снова отер шею и грудь носовым платком и зевнул. Его еще сильнее начало разбирать любопытство. «Может, он укрывает какого-нибудь преступника и каждое утро носит ему еду? — подумал он. — Черт его разберет, этого Американца!.. А может, все-таки баба? Что с того, что ему уже семьдесят — этому паршивому бритому кобелю?..» — заключил он.

Бе-же-де поднял голову и увидел жену. На ней было выгоревшее платье, когда-то в яркий цветочек. Она стояла, широко расставив тонкие крепкие ноги, и, уперев черные ступни в мелкий утрамбованный шлак, смотрела на мужа с пронзительной, испепеляющей ненавистью.

— Я вот тут… — пробормотал он, — с Американцем, хм… спрашиваю, куда это он ходит по утрам, ни свет ни заря, а он, паршивец, не говорит!

— Иди принеси воды, — сказала она неожиданно тихим и кротким голосом. Может, она и вправду любила его сильнейшей любовью и была по-собачьи предана. Но только, когда с ним разговаривала, выражение ее глаз оставалось прежним.

Бе-же-де взял два ведра. Пыхтя и проклиная жару, потащился к каналу. Ступая босыми ногами в следы, оставленные Американцем, он вдруг решил не спать этой ночью и непременно проследить, куда тот ходит каждое утро, ни свет ни заря.

Когда пропели первые петухи, Бе-же-де, взяв в руки сандалии и стараясь не разбудить жену, тихонько выскользнул из дому. Он прошел по берегу канала, пересек луг и остановился у большого моста. Чтобы выбраться из села, Американец должен был перейти мост, и Бе-же-де решил его подстеречь. Он стал ощупью спускаться по тропе и тут же напоролся на черпалку деда Стефана. Обругав как следует эту чертову черпалку, он сел рядом с ней на землю. Было темно, сыро и холодно… В траве что-то зашевелилось, показалась всклокоченная голова, раздался надтреснутый старческий голос:

— Эй, кто тут матерится?