Корни

— Почему? Скажи!.. Почему, почему, почему, почему?.. Почему, скажи! Скажи… — повторял я, пытаясь схватить его за руку. Мне это удалось, рука была теплая, слабая, человеческая… — Скажи, скажи! Скажи… — повторял я до тех пор, пока он этой рукой не зажал мне рот и не прошептал:

— Тише, тише.

— Почему, почему, почему?

Тогда Ковачевского отшатнуло в угол, где стояла параша, и начало рвать, выворачивая наружу нутро… Больше я его не видел.

Спустя годы я встретил его в одном из софийских кафе, где обычно собираются веселые и беззаботные мальчики и девочки, сидят, потягивают через соломинку веселые и беззаботные напитки, курят и слушают веселую и беззаботную музыку. Он сидел в углу, облокотись о стол. Волосы его совсем поседели, шея ушла глубоко в плечи, лицо было свинцового цвета. Я сел рядом и стал смотреть на его руки, которые когда-то обливали меня водой и поднимали за волосы с бетонного пола, чтобы не дать заснуть. Он отдернул их, потом спрятал под стол.

— Ковачевский, — сказал я тихо, не помня прошлого.

Он взглянул на меня, и я испугался — в глазах его светилось дикое веселье, он был пьян, страшно пьян. До нас доносились слова итальянского шлягера. По ковровой дорожке сновали между столиками официантки, а над ними висела тяжелая плотная туча табачного дыма, пронизанная светом висевших над баром разноцветных лампочек. Икнув, Ковачевский сказал:

— Это ты?

В словах его не прозвучало ни вопроса, ни констатации, ни радости встречи, ни стыда — да и словами-то они не были. В следующее мгновение мы уже оба плакали, взявшись под столом за руки. Потом мы вышли вместе из кафе в человеческую туманность и каждый двинулся своим путем, чтобы встретиться когда-нибудь там, где стираются и исчезают все различия и расстояния…»

Генерал отложил лист. По его огрубелым щекам текли слезы. За окном пропел первый петух, и звук боевой трубы наполнил комнату, находя отклик в каждом предмете — в орденах и винтовках, в пишущей машинке и фотографиях, в воспоминаниях и листах белой бумаги. Полки́ застыли по стойке смирно, грянуло «Ур-р-ра!», военный оркестр заиграл «к выносу знамени». На заборах, задрав головы к светлому небу, трубили бесчисленные деревенские петухи. Знамя — невинное, легкое, трепещущее от нежного прикосновения утреннего ветерка — проплыло, как идеал, над головами бойцов и командиров. Петухи и инструменты военного оркестра подхватили его трепет и понесли вдаль и вширь, озвучивая мир. Генерал стоял посреди низкой горницы, вытянув руки по швам, с непокрытой и высоко поднятой головой. Потом он сел и, протерев усталые глаза, взял в руки несколько последних исписанных листов.

«— Так вот, — сказал Спас, — у этого парнишки была девушка. Писем нам приходило мало, но когда их раздавали, для него всегда был конверт с одним и тем же обратным адресом. От его девушки, которую звали Часи.

— Как, Часи? Что-то я такого имени никогда не слышал, — сказал я.

— Полное имя — Счастье, но и он, и мы — все звали ее Часи. Заключенные относились к этому парню с сочувствием, уж больно он был незадачливый! Выдавал себя бог знает за кого, спутался с какими-то иностранцами. Был он из бедной семьи и хотел любыми путями подработать. Его часто посылали в исправительные колонии — на два-три месяца. Подержат, выпустят и снова заберут… Чтоб исправить. Все старались его перевоспитать — такого худенького, тихого парнишку. У меня была слабость к нему. Так вот, вернемся к этой самой Часи. Все ею заинтересовались. Может, оттого, что имя у нее было такое, — никто из нас раньше не слышал, чтобы девушку звали Счастьем!

— Счастьем? — удивился я. — И я такого имени не слыхал.

Спас помолчал, потом засмеялся.

— У нас с тобой, Генерал, никак, схожие дорожки… Где нас только не носило, а все равно сюда, в родное село, вернулись. Подвинтили нам гайки, подремонтировали нас… Но я ни о чем не жалею, — добавил он. — Только сыновья меня сторонятся, боятся, как бы моя биография не помешала им продвигаться по службе. Один у меня партийный… Я вхожу в их положение. Каждое дерево должно расти. Я им ничего не дал, вот только разве жизнь. Может, этого и мало.

— Не мало, — сказал я. — Ты дал им основное, а дальше пусть сами с жизнью справляются. У каждого небось семья, дети, каждый имеет профессию.

— Они-то справятся, — подтвердил Спас. — У меня двенадцать внуков. Если приедут, всех приму. Угостить есть чем — могу поросенка заколоть, вина и ракии хоть залейся.

— Приедут, — сказал я. — Явятся в трудную минуту искать опоры.

— Опору господь бог дал, — кивнул Спас, и в глазах его появилась твердость, — Всю жизнь опоры ковал, чтобы подпереть себя со всех сторон. Есть и что продать. Ты, Генерал, тоже крепко стоишь на земле. Ничто тебя не согнуло.

Я тоже засмеялся. В свое время, до Девятого сентября, Спаса чуть не расстреляли — подрался с жандармом. Когда его отправили в Златаново, он там случайно встретил знакомого адвоката, водившего дружбу с властями. Не случись этого, отвезли бы в поле и без лишних слов ликвидировали.

— И ты несгибаемый, — сказал я. — Все против ветра дуешь.