Корни

Подслеповатым глазом старик вглядывается в раскрытые врата храма, в мягкий свет, идущий от икон и паникадил, и ищет в пламени свечей прорастание и засыхание злаков. Здесь истина предельно ясна: пламя горит и превращается в дым, пока не кончится свеча, не угаснет на сухом церковном песке, огороженном бронзовым ободком.

Исчезает стоящая на холме церковь старой человеческой веры. День растворяет ее в своем свете, чтобы снова в утреннем синем сиянии проявить дома и ворота, вернуть им цвет и объем, соединить в общий круг. Вот, взявшись за руки по обе стороны дороги, двинулись они стройным хороводом, и старик, присев на лавку, у ворот старого дома, слышит тяжелый ритм их извечной мелодии…

Вот и люди стали выходить из домов и ворот — молодые, румяные, пышущие здоровьем… живые. И они взялись за руки, и, как дома, закружились в хороводе, только быстрее, проворнее, ощутимей. И животные — коровы и лошади, волы и буйволы, собаки и кошки, овцы и домашняя птица, сбитые с толку всем этим зрелищем, растерявшиеся, без хомутов и уздечек, подойников и колоколец, острых ножей для заклания и полных яслей, оторванные от работы и отдыха, пережевывания корма и пережевывания времени, тоже вышли. Нивы — и те потянулись друг за другом с обширных кооперативных полей, раскроив их на узкие и широкие, длинные и короткие полосы, на квадратные просторные лоскуты, нивы, засеянные различным семенем, огороженные поросшими травой межами, вспоротые плугами и боронами, политые одним дождем, побитые одним градом, обласканные человеческими руками. Животные, люди, дома, нивы стали наступать на старика. И он отпрянул…

Дед Димитр Столетник поднимает голову и, глянув в добела раскаленное око светила, тут же зажмуривается от холода — солнечный луч, пройдя насквозь, пригвождает его к лавке. Закрыв глаза, старик наклоняет голову в нахлобученной старой соломенной шляпе… Внутри него вдруг забил в ладоши грудной младенец и начал неудержимо расти. Вот он вытянулся, стал ходить, драться, любить и ненавидеть. В жизнь его врывались вихри, врывались люди, а младенец, голенький и розовый, сидел, пригвожденный солнцем к лавке, и сучил ножками. Потом он пухленькими, маленькими ручками принялся отпихивать от себя солнце, вихри, людей и годы, не ведая сам, что творит и чего желает…

Старик улыбается, и гвоздем засевший в нем солнечный луч, расплавившись, исчезает. Он вытягивает ногу, и тень, лежащая в золотой, изнывающей от зноя полове, удлиняется. Букашки и козявки, ползающие по соломинкам, впадают в панику при виде громадной человеческой стопы…

Веет полуденный ветерок, без всякого желания, не выбрав направления, сухой и трепетный. Во дворе курица вот-вот снесется, ее красные глаза вылезают из орбит от натуги. Вот она квохчет и вскакивает — на полове остается лежать голое теплое, гладкое яйцо, орошенное несколькими каплями растекшейся материнской крови.

Приставив ладонь к большому хрящеватому уху, старик снова прислушивается — улыбчивый, добрый, — но ничего не слышит. Мир погрузился в полуденное молчание. Небо на перепутье. Животные отдыхают. На дне речки покоятся рыбы. Стрекозы с открытыми глазами спят у берега на корнях ракит. Знойное марево прижимает воздух к земле. Мост дремлет, глядя одновременно на кукурузное поле и на село — всю жизнь он смотрит в две противоположные стороны и не может решить, которую предпочесть. Земля, ухватив деревья за корни, тянет их к себе, небо приподнимает листву и высасывает из нее влагу. Соки и воздух молча борются внутри истерзанных растений — вот-вот разорвут, — растягивают их, но не разрывают. Люди спят в тени, широко раскрыв рты. Над полем спелой ромашки, ошалев от вызывающих дерзких ароматов, кружат пчелы… Старец все это слышит своим глухим хрящеватым ухом и видит своим подслеповатым синим глазом, испещренным тоненькими красными жилками.

В селе пусто, никто не пройдет по улицам, устланным горячей соломой, не брякнет пустым ведерком. Нет ни человечьих шагов, ни человечьих голосов. Остались только столетний старик и пустое село, они давно вслушиваются в дыхание друг друга. Над церковным куполом кружит аист. Он и в этом году свил гнездо под крестом. В партийном клубе висят портреты решительных мужчин, а на столе, покрытом красным когда-то полотнищем, лежит белый лист бумаги с недоконченным списком — длинным перечнем имен и фамилий…

Старец отнимает руку от уха — он слышал все, что звучало и не звучало в этот полуденный час. Калитки прикрывают черепичные веки, бельма на воротах стали еще заметней.