Корни

— Ничего подобного, — ответил он. — Это ветер против меня дует.

— А как сейчас?

— Хорошо. Накупил географических карт и разных словарей — мир изучаю. Завяжи мне глаза и спроси любую столицу — без запинки отвечу.

— Зачем тебе эти карты? Не теряй зря время.

— Время? Это не я время теряю, а время наше меня теряет. Вот отдам богу душу, тогда оно меня навечно потеряет. Времени, Генерал, у меня навалом. Раньше я пробовал изучать английский по самоучителю, только что-то не пошло. Больно легкая у них грамматика, все как бы одинаковое, и ничего друг от друга не отличить. Думаю, раз она такая легкая, значит, очень сложная. Не для меня. И бросил. Не такой уж я дурак, Генерал.

— Знаю, что не дурак, — сказал я. — Очень хорошо я тебя знаю.

— Знаешь, Генерал? — Он снова засмеялся, и мне показалось, что смех его был счастливым. — Думал я над тем, что я за гибрид такой, и решил: во мне скрещены бай Ганю[14] и Хитрый Петр[15]. Вот и получилась смесь. Мичуринский сорт.

Мы долго смеялись. Потом Спас сказал:

— Есть во мне еще одно. Третье.

— Что?

— Вот этого я не знаю, — сказал серьезно Спас. — Знаю, что оно есть во мне, а что — не знаю. Оно-то, признаться, и служит главной опорой. Сколько бы я других опор ни ковал, если бы не оно, я бы давно свалился.

— Ты, верно, вместе с ним родился, — предположил я.

— Может, и так, — кивнул он. — Это что-то вроде корня. Стоит мне куда ступить, как он врастает, впивается в землю. И держит меня прямо, я его всегда чувствую. Он в меня из земли соки вливает. Ничего мне с ним не страшно.

Спас помолчал и глубоко вздохнул, лицо его стало прежним — хитрым и деревенским, потом предложил показать сад, но я сказал, что посмотрю в другой раз, и ушел, оставив его наедине с корнем, ушедшим глубоко в землю…»

Генерал отложил прочитанные страницы. На лице его появилась странная улыбка — то ли вопрос, то ли ответ. На краешек этой улыбки, вобравшей в себя и муку и радость, как маленькая птичка, вдруг село человеческое удивление — просветленное удивление перед открывшейся истиной, делающей человека сильным и гордым.

Таким Генерала застал день.

МГНОВЕНИЯ

Спина уходящего дня уже растворилась в неясности прошлого. Новый день еще не показал своего светлого желанного лица. Часы падают, как перезревшие груши. Жизнь словно вытекает через маленькую дырочку в прохудившемся ведерке, впитывается высохшей, вечно жаждущей землей. С высокого холма старый человек видит все до мельчайших подробностей, улавливает, как каждое мгновение меняются оттенки света, как поворачивают головы подсолнухи, как медленно опускаются засыхающие листья, как выпрямляются политые травинки и тянутся вверх — к вершине жизни, крутящей свой яростный огненный диск.

Годы замурованы в стены домов, переплелись с прутьями оград, человеческие ноги утоптали проселки, руки отполировали черенки мотыг, топоров и лопат. Их теплое прикосновение всему придало смысл. Ворота смотрят старыми подслеповатыми глазами-створками, кто идет мимо и кто останавливается. На одном глазу — большое бельмо, закрывшее въезд лошадям и телегам — на вечные времена! Другой глаз еще открывается со скрипом и пропускает старых людей, вздохи и охи их уже стершихся рук и ног, прохудившихся, изношенных тел. Зорко и неутомимо смотрят эти еще зрячие глаза на дорогу, на дома, на жизнь, вытекающую из маленькой дырочки прохудившегося ведерка.

Дед Димитр Столетник, полуглухой старик, подставив к уху ладонь, старается уловить последние звуки; он все еще ходит по земле, и каждый его шаг отдается глубоко в ней, ведь дед таскает на себе всю тяжесть прожитых лет. При его приближении все калитки охотно распахиваются, но он идет мимо, своей дорогой, устланной золотой соломой, оставшейся от недавнего обмолота.

Совершает дед обход своего села, без помощи зрения заглядывает в поросшие бурьяном пустые дворы, без помощи слуха улавливает кипение звуков, оживающих в каждом движении людей и орудий труда. Высоко над ним, над временем и пространством, над годами, застыло солнце; оно старается испепеляющим оком заглянуть под ветхую соломенную шляпу, погладить мягкое старческое темя.

Идет дед Димитр, отрешенный от житейских глупостей и мелких забот. Старая, черная кровь упрямо течет в его жилах, помаленьку толкает вперед, бьет в тысячи колоколов при малейшем поспешании, напоминает о том, что каждый шаг приближает его к последнему колокольному звону. Старик это знает, он годами постигал эту премудрость. Много человеческих нив у него на глазах было сжато до времени, много зеленой человеческой поросли высохло и срублено… Сейчас, остановившись перед белой церковью, он созерцает этот высящийся над селом символ вечного. Крест на куполе блестит — велик для людей, мал для неба, — а в центре, в той точке, где сходятся воедино его четыре руки, сияет смутный подвиг Христа.