Корни

— Только выбери что-нибудь пооптимистичнее, — сказал Лесовик, — подходящее к случаю. Не надо ничего такого, от чего человек размякает, теряет силу духа.

— Мы никогда силу духа не теряли, — гордо сказал Генерал. — Раз надо оптимистическое, будет оптимистическое. И еще я принесу немецкий автомат, отсалютуем в честь Нового года.

— Принеси, — сказал Лесовик, — и я захвачу свой «вальтер».

Он пометил: «Генерал, что-нибудь опт. нем. авт.».

— Ладно, приду, — сказал Спас, появившись на пороге подвала. — Ты знаешь, я всегда вместе с массами. А что касается номера, могу прочитать наизусть передовицу о международном туризме. О нем последнее время все чаще и чаще пишут.

— Спас, — предупредил Лесовик, — не смей шутить с международным туризмом, это государственная политика. — Потом он замолчал и задумался: «А почему бы и нет, если он выучил наизусть? Это лучше, чем проводить вражескую агитацию». И он добавил вслух: — Хорошо, Спас, прочитаешь передовицу, только слово в слово, точно так, как напечатано в газете, слышишь?

— Слышу, — сказал Спас. — А выпивку и закуску брать?

— Возьми, — сказал Лесовик. — Устроим общенародную складчину.

— Идет, — засмеялся Спас. — Я как раз мерил колбасу. Двадцать два метра тринадцать сантиметров получилось. Метр тринадцать отрежу. Останется ровно двадцать один метр.

«Спас, передов. о меж. тур. колбас. 1 м 13 см», — отметил в блокноте Лесовик.

Дачо обещал исполнить солдатскую песню «Полюби ты меня, Аннушка».

— Аннушка? — вмешалась в разговор Дачина жена — она стояла возле свинарника и прислушивалась к разговору. — Что еще за Аннушка?

— Героиня одного романа, — бросил Дачо не оборачиваясь и ухарски подмигнул Лесовику.

— Раз тебе так хочется, спой про Аннушку, — согласился Лесовик.

А Гунчев заявил:

— Я петь не умею и стихов не знаю. Наша Гена читала когда-то одно наизусть, «На лугу растет ромашка», но я его дальше не запомнил. Вот если надобно что-нибудь тяжелое перетащить, это я с удовольствием. Позову Йордана Брадобрея, и мы мигом управимся. А художественный номер — это я пас!

— Не знаю, — строго сказал Лесовик. — Позови Йордана, и чтоб к вечеру был номер — индивидуальный или коллективный, не важно, но чтоб был! Вы ударники, наша гордость, мы вас фотографировали, ваши портреты целый год висели на доске Почета, и вообще считай это партийным поручением, слышишь?

— Слышу, — ответил Гунчев. — Раз поручение, постараюсь что-нибудь придумать. — И он жалобно взглянул на Лесовика.

Улах варил во дворе похлебку, домочадцы его сидели вокруг котла и наблюдали за тем, как он орудует большой поварешкой. Улахиня держала на руках одиннадцатого улахиненка, а живот ее снова набух.

«Какой же номер потребовать от Улаха? — подумал Лесовик. — Его коронный номер всегда один и тот же: сварганит одного улахиненка и сразу же начинает трудиться над следующим».

— Ну как, починил свой кранлет? — спросил он.

— Починил, бай Лесовик, — осклабился Улах.

Домочадцы подхватили его улыбку и растянули ее в полукруг…

Удовлетворенный Лесовик вышел со двора бывшего дома бабки Мины, который сельсовет предоставил Улаху как представителю нацменьшинства, — только нацменьшинство это все росло и росло. «Ничего, пусть множатся», — подумал Лесовик, глядя на вещи по-государственному.

Последней он открыл калитку Сеиза. Сеиз лежал у печки в нижней горнице. Он был накрыт ватным одеялом без пододеяльника, а поверх — шерстяным с изображенными на нем пальмами. Он был бледен и готов двинуться в последний путь. Рядом сидела по-турецки бабка Воскреся и смотрела на него своими вечно молодыми зелеными глазами. Ждала.

«Ждет, проклятая, — подумал Лесовик, — всех нас повивала и всех нас проводит в последний путь…» Но потом он сообразил, что именно бабка Воскреся истопила печь и вскипятила молоко; она заботилась об умирающем, потому что у Сеиза никого из близких уже не было в живых. Подходя к постели, он кивнул бабке с благодарностью.

— Сеиз, — прошептал он.

— А? — очнулся Сеиз, перестав вглядываться в ту даль, которая его ждала.

— Сеиз! — повторил Лесовик. — Мы вечером устраиваем новогоднюю вечеринку, все обещались прийти. Слышишь?

— Слышу, — невнятно ответил Сеиз своими голубыми, угасающими глазами.

— Бабки испекли баницу с пожеланиями, на счастье, — сказал Лесовик громче. — Для каждого приготовили по пожеланию. И для тебя тоже, Сеиз. Слышишь?

Сеиз кивнул, глаза его немного прояснились.

— Не падай духом, Сеиз, может, обойдется.

Умирающий перевел взгляд на лицо бабки Воскреси, на зеленое сияние, льющееся из-под черного платка, и черты лица его ожили. «Нос еще не совсем заострился, — подумал Лесовик, исполненный надежды, — может, и обойдется».

— Не сдавайся, Сеиз, — сказал он и погладил костлявую, все еще теплую руку. — Я сам лично выберу тебе кусок и принесу. Слышишь, не сдавайся, Сеиз. Может, обойдется.

— Какое, Лесовик! — с трудом проговорил Сеиз. — При-не-си… при-не-си на счас-тье, слы-шишь?

— Слышу, — ответил Лесовик, вытащил блокнот и записал: «Сеиз. На счастье».

НАЧАЛО