Корни

Недьо постучал в ворота. Прислушался — со двора не донеслось ни звука. Снова постучал… В ушах зазвенело от тишины. Немного погодя хлопнула дверь, прошелестели шаги, бренькнуло задетое ведерко, и появилась бабка Воскреся. По его смущенному лицу она все поняла, но на всякий случай спросила:

— Начались?

— Кажись, начались, — заплетающимся языком пролепетал Недьо.

— Иду, — сказала бабка.

Дачо высвободился из кошмарного сна. Ему приснилась сова, она клевала его долго и упорно. Он ощупал лицо, но ран не было. Услыхав стук в бабкины ворота, Дачо вылез из-под одеяла, подошел к зарешеченному окну и уставился в темноту ночи.

— Начались, — сказал он вслух.

— Что? — спросила жена сквозь сон. — Гроза? — Ей снился жаркий душный полдень; солнце нещадно пекло, а со стороны Голого холма надвигались тяжелые, набрякшие тучи.

— Да нет, не гроза, у Зорьки, никак, начались роды. Недьо прибегал за бабкой Воскресей.

— Ой-ёй-ёшеньки! — вскрикнула жена и соскочила с кровати.

Пока Дачо будил Лесовика, жена его пошла к Графице. Графица сообщила Спасу, тот — Босьо. Графица забежала и к Дышлу, завернув по дороге к деду Стефану. Гунчев услыхал голоса и вместе с Американцем разбудил Йордана Брадобрея, который в этот момент видел во сне красотку, очень пышную и очень гибкую. Его четвертая жена умерла, и все в селе уверяли, будто он ее уморил — как и первых трех.

Генерал — тот вовсе не ложился. Он встал из-за пишущей машинки, отложил страницы, даже не прочитав написанное. Председатель услыхал под окном шум и возбужденные голоса и, решив, что снова, как в прошлом году, загорелась кооперативная солома, выхватил из-под подушки револьвер. А по всей улице уже хлопали двери, в окнах зажигался свет, кашлем заходились старики, суетились старухи… Засияло, загорелось посередь ночи село, все еще присыпанное снегом, хотя южняк этим вечером уже налетал из-за Боаза — вы же знаете, как он гудёт, спускаясь с этого перевала, и поедает по пути сугробы. Генерал надел старую шинель и тоже вышел. По дороге двигались люди, и он пошел с ними — одни тихо переговаривались, другие молчали, одни еще не ложились, другие еще не совсем проснулись. У дома Недьо собралось все село. Зорькин дом стоял рядом, в том же дворе, в окнах его было темно. Когда Зорька с Недьо поженились, Недьо снес разделявший их плетень, оставив общую ограду. Получился общий двор с двумя воротами и двумя домами. В ворота то и дело входили крестьяне и искали, где бы сесть, все старались устроиться под навесом, хотя ни дождя, ни снега не было, правда, небо давило на землю и было темно-синим, как бывает после прилета южняка. Все село собралось в этом просторном дворе.

— Не вовремя Кольо-фельдшер уехал на эти курсы, — ворчал Лесовик. — Надо было позвать акушерку из Златанова. Бабка Воскреся небось совсем слепая, не дай бог…

— Бабка Воскреся свое дело знает, — успокоила его бабка Анна Гунчовская и пошла к дому, чтобы помочь повитухе. За ней двинулись бабка Велика Йорданчина, бабка Петра Кустовская, бабка Ралка — Ивана Пенчова, бабка Черна — мать Ивана Стоянова, засеменила и бабка Дамяница из верхнего конца села. Графица и Стояна пошли было следом, но Председатель их остановил.

— Достаточно, — сказал он, застегивая полушубок, — не на митинг идете.

— Мы тоже можем чем-то помочь, — сказала Графица, — воды принести…

— И без вас принесут. Мы еще вчера выделили специальную бригаду в помощь роженице. Если потребуется, позовем. Сидите здесь и молчите.

Но молчать никому не хотелось. Люди жались под навесом или переминались с ноги на ногу во дворе, в снежной жиже. Южняк стих, слышались звон капели, покашливание, чирканье спичек. Пахло дымом домашнего очага — пользуясь безветрием, он жался к земле, шарил, разыскивая присыпанные землей виноградные лозы и тлеющие в саду серые островки ноздреватого снега; пахло выкуренными натощак первыми цигарками, теплой, душной овчиной… Чем только не пахло! Каждый в полумраке ощущал присутствие других и удивлялся: с каких пор они не собирались вот так, вместе? Да куда там, они никогда не собирались зимой, средь ночи… Потому и молчать было невмоготу. Даже Улах испытывал желание что-то сказать, но не знал что. И тогда бывший директор бывшей школы — учитель Димов — прошептал взволнованно:

— Черт подери, ведь это за столько лет первые роды.

— А Улах? — отозвался Спас.

— Улах не в счет, он пришлый, — сказал Лесовик.

— Что ты хочешь этим сказать? — спросил Председатель, задетый его словами. — Что с того? Я тоже пришлый. Давай не будем делить людей на пришлых и не пришлых. У нас в республике все граждане равны.

— Равны-то равны, — спокойно ответил Лесовик, — но население делится на различные слои.

— Нет никаких слоев, — сказал хмуро Председатель и, понизив голос, добавил: — Ты что, сам, никак, разжигаешь расовые споры? Что еще за дискриминация?

— Да нет же, Председатель, — засмеялся Лесовик, — Улах наш человек, просто он в селе новый…

— Не такой уж он новый, — еще больше обиделся Председатель. — И я не новый.

— Не новый, — встрял Спас. — Мы к тебе уже попривыкли.