Корни

— Да кранлет, бай Лесовик! — Улах высвободил инструмент из мешковины и дунул в него. Кларнет только плюнул и чихнул, как человек.

— Почему же это он не желает? — спросил Лесовик. — Раньше небось желал.

— Да вот, больше не желает, голос, видать, у него пропал, — запричитал Улах. — Ни свадеб, ни крестин у нас… Людей не стало, бай Лесовик. Зачем же ему играть?..

Улах покачал головой, и все его семейство тоже покачало головами. Лесовик понял, что ему их не удержать. И они выскользнули в ворота бабки Мины партизанской цепочкой, взвалив на плечи родовой шатер а колья, половики и узлы, чемодан и зонтик, выскользнули из поля зрения Лесовика, из возлагавшихся на них надежд и из того списка, который он повесил над своей кроватью и откуда за последнее время уже вычеркнул немало имен. Теперь он должен был зачеркнуть еще четырнадцать плюс два — шестнадцать имен сразу.

Они шли напрямик, через вспаханные поля. Над ними стремглав проносились сойки — солнце пыталось их настичь и поджечь им крылья. Горели вспаханные поля. И следы, остававшиеся после цыган, тоже горели, а впереди уже маячила станция — маленькое желтое здание с пристройкой и посыпанный шлаком перрон. Всю дорогу Улах ни разу не оглянулся, словно село, оставшееся за его спиной, уже сгорело и ветер развеял его черный пепел, не оставив от него и следа. Сгорели и годы, и жившие в них люди, сгорел и дом бабки Мины. Только Лесовик еще догорал в глазах Улаха — Лесовик, высеченный из железа и камня. Улах хорошо знал: стоит оглянуться, и он заревет, как маленький, поэтому он еще крепче сжал под мышкой мешковину с завернутым в нее кларнетом и ускорил шаги.

Как только они вошли под тень акаций, пожар на Холме угас, виноградники снова зазеленели. И село снова поросло домами — в сторону холмов и в сторону гор, — будто вовсе и не горели. Улах бросился пересчитывать людей и багаж. На этот раз оказалось на единицу больше. Улах озадаченно почесал в затылке: «Что за шайтанские проделки!»

Когда он пересчитывал их на мосту, было на одного меньше — они забыли во дворе белый пластмассовый бидон. Он снова пересчитал при помощи пальцев рук и ног, и на этот раз все сошлось. «Ишь ты, шайтанские проделки! — сказал Улах. — Больше не стану пересчитывать, сколько есть, столько и ладно».

Наконец они дошагали до посыпанного коричневым шлаком перрона. Перед станцией стояла телега — платформа о двух оглоблях. Выпряженной лошади было не видать. Улах поискал глазами лошадь, но нашел только свинарник, курятник и два почерневших от ожидания мотка толстой проволоки, лежавшие позади станционной пристройки. Единственный железнодорожный путь уходил под уклон, к старым ветлам и укрывшемуся в плотном мареве селу Златанову.

Из пристройки вышли Бе-же-де и его жена Мицка, они тащили полутораспальную сетку. Дотащили и поставили, прислонив к тележной платформе.

Бе-же-де опустил руки и вздохнул. Как только они повернулись, чтобы уйти, Улах крикнул:

— Эй, Бе-же-де, здравствуй!

Бе-же-де даже не повернулся в его сторону. Он снял форменную фуражку и вытер голову большим носовым платком в зеленую с красным клетку. Потом снова натянул фуражку, так и не ответив на приветствие, и скрылся со своей женой Мицкой за дверью, будто Улах со всем своим семейством и всем своим багажом и не появлялся на перроне.

Вскоре муж с женой показались снова, на этот раз они тащили железные спинки кровати.

— Бай Бе-же-де, — сказал Улах, — мое тебе почтение.

— Слушай, не мешайся, — бросил через плечо Бе-же-де. — Чего тебе надобно?

— Билеты, — сказал Улах и указал на свое семейство и багаж. — Два взрослых и остальные детские со скидкой.

Бе-же-де обменялся коротким взглядом со своей женой Мицкой. Она пожала плечами и заржала — ну точь-в-точь как лошадь. Ну и страшна же была эта Мицка! У нее росли усы, и никто никогда не слышал от нее ни единого слова.

Бе-же-де уверял каждого встречного-поперечного, что жена души в нем не чает, в то время как темные глазки Мицки, спрятанные за прищуренными веками, светились лютой ненавистью.

Улах вздрогнул — Мицка снова заржала как лошадь и скрылась в пристройке. Бе-же-де засеменил следом. Его живот под вылезшей из брюк рубахой трясся от смеха. Когда они вынесли свернутые матрацы и начали грузить их на платформу, Улах снова попросил:

— Бе-же-де, будь человеком, дай билеты, а то поезд вот-вот приедет.

— Какой еще поезд? — спросил удивленно Бе-же-де, словно не понял, о чем речь.

— Да двести пятый, тот, что кажный день приходит в это время.

— Вот как? — удивился еще больше Бе-же-де и снова переглянулся со своей женой Мицкой. Она хохотнула. — Значит, говоришь, двести пятый, который кажный день приходит в это время?

— Так точно.

— И тебе нужны билеты?

— Ну да.

— Хочешь уехать с первого пути?

— Хочу! — улыбнулся Улах. — Вместе со своей семьей. Мы ведь в Рисен перебираемся.