Корни

И Дышло встал на колени — весь в крови, рубаха разорвана, одна нога босая — и принялся шарить в пыли, искать второй полуботинок. Он тяжело вздохнул, а Лесовик вспомнил ту ночь, когда он сидел в подвале и пил ракию — пил в одиночку, завесив оконца мешковиной, прижатой с углов кусками мыла, а Дышло приехал на телеге, запряженной его лошадьми, потом они сидели рядом в подвале. Тогда они вели тот же разговор… И будут вести его вечно — каждый раз так, будто заговорили об этом впервые. И все потому, что Лесовик не может объяснить, почему он дал пистолет, а Дышло — почему не застрелил. Он поднялся на ноги — одежда в пыли, руки окровавлены, вокруг валяются обрывки бумаги, Дышло шарит в темноте, как слепой, ищет полуботинок… «Что я здесь делаю?» — подумал Лесовик, и его обжег стыд. Будь сейчас жива Мария, он со всех ног пустился бы к ней, все рассказал, а она поняла бы его и простила. Но Марии не было в живых, дом стоял пустым, в нем глухо отдавались его одинокие шаги. Как удержать людей в родном селе? Ему хотелось кричать, но вместо этого он тихо сказал:

— Дышло…

Дышло шагнул, вглядываясь в лицо Лесовика, будто видел его впервые. А Лесовик продолжал себя спрашивать: «Знаем ли мы друг друга? Вот, казалось бы, всю жизнь прожили вместе, вместе вставали, вместе ложились, вместе молчали и спорили, а сейчас чуть не убили друг друга. Разве можно, как утверждает Спас, заглянуть в человеческую душу и увидеть, что там творится?» Лесовик ждал, что скажет Дышло, ведь он тоже был обожжен той же болью и тем же стыдом. И он услыхал его голос. Только это был не голос, не хрип и не стон…

Дышло хохотал! Его дикий хохот гулко разнесся в ночи, ударяясь в глухие ограды и стены пустых домов. Скрипнули ворота, и Дышло побрел через двор, смех его постепенно иссяк.

На воротах остался висеть один-единственный уцелевший лозунг:

«Почему?»

НАЦМЕНЬШИНСТВО

Они шли напрямик, через вспаханные поля. Впереди на склонах Холма солнце уже подожгло виноградники. Остановились у моста, чтобы пересчитаться — может, кого или чего недостает, — и тут Улах обнаружил, что они забыли белый пластмассовый бидон. Во дворе бабки Мины он стоял рядом с остальным багажом: желтым чемоданом, купленным когда-то на барахолке, свернутым родовым шатром и его кольями — коричневыми, отполированными временем, — четырьмя узлами, шестью половиками, старым дырявым зонтиком, котомками и другими мелкими пожитками. Все было налицо, только бидон отсутствовал — он остался во дворе бабки Мины. Улахи жили в комнате на втором этаже, среди скрипа дверей и бьющего в нос запаха пыли и паутины. «Зачем нам другие комнаты? Будем жить все вместе, — сказал Улах, — не нужны нам эти четыре комнаты, хватит и одной. А не будет одной, хватит неба. Раскинем родовой шатер — колья еще крепкие, выдержат; и зонтик у нас есть».

Сейчас все это было в прошлом. Улаху стало жалко белого бидона, очень жалко, но он решил, что Ликоманов даст им в Рисене другой. Они пошли дальше — напрямик, через вспаханные поля. Улах сжимал под мышкой свой кларнет, завернутый в мешковину, а в глазах его полыхал восход. На склонах Холма пылали виноградники, а в жилах Улаха пылала кровь, его древних предков, которой подавай широкие горизонты, дальнюю дорогу и перемену мест.

— Значит, и ты бежишь, Улах? — спросил Лесовик.

Он появился во дворе в самый последний момент и преградил путь домочадцам и всему их скарбу — в том числе и белому бидону.

— Да не бегу я, бай Лесовик, — промямлил Улах.

— Не бежишь?.. Мы тебе дом дали? — спросил Лесовик.

Улах виновато кивнул.

— Надбавку получал?

Улах снова кивнул. Его семейство тоже кивнуло, хотя далеко не каждый понимал, что такое надбавка.

Тем временем младшенький сосал смуглую налитую грудь Улахини, а в ее опять округлившемся животе уже зрел следующий улахиненок. Лесовик оглядел всех поочередно. Когда Улах пришел в село, ему отдали дом бабки Мины; тогда у него было семь улахинят, а сейчас — четырнадцать. У старшего — Манчо — над верхней губой уже пробивается пушок, кепка заломлена набекрень — скоро его можно будет женить. Сулейка, насурьмленная, с тоненькой талией, вырядилась в белую прозрачную блузку, сверху надела старинную душегрейку, повязала голову пестрой косынкой в фиолетовых и зеленых цветах. Да и все были одеты пестрее пестрого. На улахинятах была самая различная обувь: здесь и спортсменки, и старые баретки, у одного даже сандалии из лаковых ремешков. А о шапках и говорить нечего — от лыжной вязаной шапочки до солдатского кепи и сержантской фуражки без козырька, но зато с ремешком, спущенным под подбородок… Один из малышей — хорошенький, кудрявый цыганенок — почти голый, только в розовом дамском трико с резинками ниже колен и белой матерчатой шапочке с надписью «Спорт-лото», сосал палец и пытался поймать горящий, обвиняющий взгляд Лесовика.

— Вот, сам полюбуйся, бай Лесовик, — оправдывался Улах, развернув мешковину и вытащив кларнет, — не желает, и все тут…

— Кто не желает? — спросил Лесовик. — Чего не желает?